Гастролер - [56]

— Ладно, Степан, молодец, действуй. Теперь только на тебя одна надежда!

— Теперь одна надежда на то, что в Кускове действовали московские домушники, а не какие-нибудь гастролеры из солнечного Магадана! — буркнул Сержант. — Если, не дай бог, гастролеры, хрен мы их возьмем!

Положив трубку, Варяг усмехнулся. Гастролеры… Степан будто ему через плечо заглядывал в рукопись дяди Семы.

Слов «завязал» или «отошел от дел» у настоящего вора не существует. Но Георгий Медведев и не собирался ни с чем завязывать — не в его правилах было ставить осла в стойло. Не помышлял он об этом, когда в августе пятьдесят третьего откинулся с зоны, просидев по разным лагерям ровно тринадцать лет, потому как к той десяточке, что дали ему в Ленинграде за кассу Речфлота, в колонии накинули еще пятерик да по амнистии Лаврентия Палыча Берии скостили два годика — вот и получилась чертова дюжина.

Весной пятьдесят третьего, уже когда вышел указ об амнистии, Медведя перевели в Тобольский централ — настоящую кузницу воровской элиты. В своей последней ходке Медведь повстречался со многими знакомцами, кого знал и на воле, и по лагерям. Вообще, в год амнистии в Тобольском централе урожай на законников был богатый. Можно сказать, собрался воровской высший свет. Здесь обретались Кирза из Новосибирска и Гром из Кемерово, Саша Уральский. Были люди со Ставрополья и Кубани, из Грузии и Армении. Но особенно запало ему в душу знакомство с сибирскими ворами. Задушевные разговоры с ними снова навели его на мысль о пользе крепкой сплоченной организации по типу той, о которой толковал Егор Нестеренко, — о крепкой «всесоюзной воровской артели», чтобы можно было держать в узде отпетых и внести порядок в нестройные уркаганские ряды. Не раз сталкиваясь на зоне с коварством и подлостью осоветившихся, или, как принято было говорить, ссучившихся, воров, Медведь внутренне принимал правоту Егора, в нем крепло убеждение, что пришло время серьезного разговора, пришла пора провести в среде российских воров серьезный шмон, большую чистку: кого на место поставить, кому указать на несоответствие, кого наказать по заслугам, а кого-то поддержать и оценить по достоинству. Смутно, в наметках, эта мысль у Медведя появилась еще до войны, продолжая все эти тринадцать лет заключения точить его душу. А перед скорым выходом на волю вновь всколыхнулись воспоминания о Егоре, об их долгих беседах в тихой ленинградской квартире да во время долгих прогулок по вечернему городу.

Администрация Тобольского централа, наслышанная о похождениях и подвигах Медведя, долго присматриваться к нему не стала: буквально через два дня после его прибытия загремел новоприбывший вор в карцер на десять суток за неподчинение начальнику отряда (а вернее, за непокорный взгляд, косо брошенный в его сторону). Подобная процедура здесь была не внове, а повод для наказания мог быть легко высосан из пальца. Но на этот раз дежурный по карцеру, имея негласное разрешение начальства, намеренно и весьма существенно превысил штрафную дозу: здоровенный мордатый вертухай, которому до коликов в животе не понравился новый вор, решил проучить этого степенного, уверенного в себе, гордого зэка, ведущего себя так, будто он здесь главный, а охрана не более чем его прислуга.

По истечении десяти суток Медведь потребовал воли, но на его сдержанное: «А ну, начальник, открывай калитку, пора сматывать удочки!» — вертухай ничего не ответил, а лишь ухмыльнулся и продержал вора в голоде и холоде на одном хлебе и воде, в нечеловеческих условиях еще неделю.

Когда Медведя стали выводить из карцера, он не скрывал своего возмущения произволом, а потому тут же был определен на новые, еще более суровые испытания карцером. И так в общей сложности продолжалось несколько раз, пока непрерывный карцерный срок Медведя не перевалил за сто двадцать дней — абсолютный рекорд, о котором долго помнили потом заключенные централа, удивляясь, как этот невзрачный с виду, сухощавый, неброский, тщедушный человек мог выдержать все муки, лишения, пытки, издевательства, сохранив себя, свой человеческий облик, достоинство.

Тобольский централ, имевший на своем веку огромный опыт содержания заключенных, славившийся особенно жестоким режимом содержания, умевший сломить волю любого непокорного, на сей раз не смог противопоставить ничего упорству одного человека. Медведь вернулся в общую камеру. Его авторитет в глазах зэков вырос невероятно, а администрация централа, находясь в крайнем раздражении, стала изощренно свирепствовать: запрещался громкий разговор, лежать разрешалось только после отбоя, ночью и по несколько раз в день вертухаи врывались в камеры и учиняли тотальный шмон. Охранники постоянно менялись в коридорах и на этажах, затрудняя таким образом любые контакты с блатарями. Борьба велась и с воровской почтой — единственным каналом связи между заключенными. В карцер стали бросать за самые ничтожные провинности: за накорябанную ногтем надпись на кирпичной стене, за выкрик в окно или шепоток во время прогулки.

Однако такие в общем-то ничтожные невзгоды тюрзака Медведя не задевали. Наоборот, он стал замечать, что они лишь сплачивают зэков между собой. Так, у Медведя в этих условиях появились новые верные товарищи, настоящие крепкие воры, на которых он всегда мог положиться. Конечно, если бы тогда он не встретил столько надежных людей среди законников-сибиряков, он бы, конечно, все равно пошел бы своим путем, которым вела его воровская судьба, да только был бы этот путь куда извилистее и длиннее.