Гастролер - [18]

Жмур веселился, как будто вовсе не в камеру попал, а был тамадой на похоронах у циркового клоуна.

Через час лязгнула амбразура, и коридорный пупкарь, упершись подбородком в крышку, пробасил:

— Принимай, народ, новый товар. Свежачок незалежалый!

Можно было подумать, что он купцует на рынке, а не трудится охранником в тюрьме. Пупкарь со скрипом открыл дверь, и в камеру пугливо втиснулись трое крупных деляг в солидных бобровых и волчьих шубах.

С дальних нар вскочил приблатненный жиган лет двадцати трех — двадцати пяти, со светлыми, гладко зачесанными назад длинными волосами:

— О! Еще «китайцев» привезли! — с придыхом выдавил он, продвигаясь развинченным пританцовывающим походнячком к скучившимся у входа арестантам. — Ну что сощурилась, китайса, а ну скидавай свои малахаи, чай, не у себя дома, а в гостях, — ерничал он и, достав из рукава обломок бритвы, уже грубо предлагал: — Да и шубейки подайте сюда, у нас тут натоплено.

Никто из обитателей камеры не стал вмешиваться в учиненный гопником расклад: видно было, что его очередь приспела крутить свежак. Жиганам было без разницы, где гоп-стопить и обувать советскую лямлю. Они хоть и умели владеть ножичком и бритвой, как королевские мушкетеры шпагой, но были вспыльчивы и азартны, а потому все ими награбленное легко перекочевывало к башковитым и рукастым ворам.

На воле воры считали западло якшаться с жиганами, но в тюрьме их объединяло взаимное презрение к делягам и рвачам из совслужащих и попутчиков, глубоко пропитавшимся тлетворным духом бюрократических нравов.

К тому же приблатненные жиганы в охотку соглашались перекинуться в картишки, и благодаря таким, как они, лихим каталам долгие дни в КПЗ тянулись не так тоскливо.

На второй день моего пребывания в Пресненской пересылке ко мне подвалил тот самый светловолосый жиган.

— Ну что, мелюзга, соорудим банчок? — деловито осведомился он, пятерней взъерошив свою соломенную копну волос и откидывая чуб со лба. — Больно мне твоя жилеточка по нраву пришлась! У меня и колотушки новенькие есть.

Эти колотушки оказались довольно примитивными картами, сляпанными из газетных и книжных листов, — точно такие же, изготовленные на мыле и по вырезным трафаретам, ходили по всей тюрьме. Я, памятуя об уроках карточной игры, взятых мной у покойного Славика, сразу согласился. Играли в стос, начав по маленькой — бросив на ставку по папироске. Стос игра быстрая, и вскоре наглый жиган проигрался подчистую. Спустив все экспроприированное у нэпманов, он не сдавался, в азарте трясясь над каждой картой и требуя продолжать игру «под ответ».

— Давай! Давай еще! Ща отыграюсь! — торопливо, будто опаздывая на поезд, залопотал жиган.

Но законы карточной игры для всех одинаковы. И через час жиган сидел на верхних нарах и кричал: «Ку-ка-ре-ку». И это ему было не западло. Таков закон: умей вовремя остановиться…

Я простил противнику остальное. А тому было не жаль проигрыша, и он вроде как даже обрадовался благородству и великодушию молодого урки, зная, что не каждый жиган пойдет на то, чтобы скостить долг.

— Знатный из тебя игрок, — восторгался жиган с деланым удовольствием. — Подучи меня малость — может, и я не хуже тебя смогу катать. Я наших тут всех обыгрываю. — Он сделал вид, что малость застеснялся, когда протянул пятерню. — Ну, будем знакомы: Калистратов моя фамилия, а звать Евгением. Кликуха у меня Копейка — это оттого, что по малолетке любил в трясучку играть по копеечке. Ну что, берешь меня в подмастерья?

Посмеялся я тогда и пожал плечами: мол, поглядим… Знал бы я, какой чудной фортель выкинет судьба и в какие азартные игры мне придется потом еще играть с Евгением Калистратовым!

* * *

Суда надо мной никакого не было. Тройка лобастых, в новеньких френчах с кубарями в петлицах огэпэушников прошлась по камерам, зачитала по списку напротив фамилий, кому по сколько назначено отсидки, — и весь сказ. Потом гноили осужденных в Пресненской пересылке до весны, а в первых числах марта загрузили всех в столыпинские вагоны и погнали состав на север.

— Куда везут-то? — тревожно спросил какой-то первоходок, едва вагон забили под завязку и замки щелкнули.

— А тебе не все равно? — ответили ему незлобиво из дальнего угла. — Привезут, тогда и узнаешь!

Хотя в приговоре скорого большевистского суда и не было четко определено, куда именно, я знал, что назначили нас в один из северных острогов, а по-новому выражаясь, концентрационных лагерей. Разгружали наш состав через трое суток под усиленной охраной мурманского конвоя. Потом вели пехом от Кеми через дамбу до самого Белого моря и погрузили на старые проржавленные баржи-лесовозы. Был март на исходе, но погода стояла по-зимнему морозная.

«Вот я, как в детстве, опять на барже, — с невеселой усмешкой подумал я, — и насовали нас как селедок в бочку. Все возвращается на круги своя…»

Соловецкий лагерь особого назначения, или сокращенно СЛОН, куда определили наш этап, находился на Соловецких островах. О далеком СЛОНе среди воров ходило множество сплетен, и трудно было понять, где в этих сплетнях правда, а где ложь. Одно знали точно: проклятое было место. Лагерь стоял на гигантском каменистом острове посреди бескрайнего угрюмого моря, на территории бывшего Соловецкого монастыря. Зэков селили большими смешанными ротами в бараках, наспех склоченных рядом с полуразвалившимися монастырскими постройками. Со всех сторон зона была ограждена несколькими рядами колючей проволоки, а сторожевые вышки, торчащие по углам, напоминали исполинских вертухаев, застывших в вечном карауле. Этим страшным лагерем пугали несознательных граждан Страны Советов с момента возникновения этой самой страны. На Соловках большевики учинили самый строгий режим, и именно сюда отправляли сначала наиболее вредоносных противников нового строя, а потом, когда коса репрессий пошла махать вовсю, сгребали всех подряд — антипартийцев, раскулаченных, простых воров и непокорных заключенных. Хватало проведенной здесь недели, чтобы понять: любой другой из сотен концлагерей, раскиданных по всей матушке-России, — просто курорт по сравнению с Соловками.