Гарвардская площадь - [50]

Я решил постучать в Квартиру 42.

Линда открыла и тут же ушла обратно на диван, где сидела и смотрела телевизор. Я закрыл дверь.

Экзамены она сдала. Я ее поздравил. До моих оставалось разве что чуть больше трех месяцев.

Она подобрала обе ноги под легкий голубой фланелевый халатик. Стоило мне дернуть за поясок, и узел развязался.

Когда я проснулся на следующее утро, было уже почти одиннадцать. Первая мысль, мелькнувшая в голове: день уже почти прошел, а я не прочитал ни страницы. Столько солнца, столько плаванья, столько мартини, потом бурная ночь в Квартире 42.

В середине ночи я решил от нее уйти. Открыл ее дверь, громко произнес: «Приятных снов, о возлюбленная» на чосеровом языке, потом постарался сделать так, чтобы дверь ее хлопнула как можно громче, а после этого чрезвычайно поспешно и шумно открыл свою дверь и ее тоже захлопнул. Хотелось, чтобы другая моя соседка услышала и догадалась, что к чему. Я решил прозвать ее Принцессой Клевской, потому что часть моей души уже знала, что она уже услышала хлопки двух дверей и совершенно не рада тому, что из этих звуков проистекает. Завтра на заре разыграю по новой сцену с кофейной гущей – посмотрим, куда нас это заведет. Скажу что-нибудь про работу, я все время работаю. Вот и нет, ответит она. Ты о чем? Ты прекрасно знаешь, о чем я.

А потом я сделаю то, что делаю лучше всего на свете: позволю себе покраснеть. Ты покраснел, скажет она. Покраснел, но не из-за того, из-за чего ты думаешь. А почему ты покраснел? Я опущу глаза и скажу: я всегда краснею, когда вижу тебя. И дождусь, когда она что-нибудь ответит, что угодно, пусть такое же ходульное и пошловатое, как то, что только что сказал я. Если она хоть что-то скажет, мне отступать не придется.

Но в ту ночь я так устал, что проспал пять часов, шесть часов, семь, восемь, девять и десять. Сейчас она уже выгуливает их колли на Кембридж-Коммон. Слишком поздно.

5

Со мной происходило нечто совершенно невиданное. Я ощущал, что все жилы, кости, мышцы и клетки моего тела восторгаются тем, что принадлежат именно мне, живут во мне, через меня, для меня. Я знал, что прошлую ночь Екатерина мечтала провести со мной и что, если бы я исхитрился ей позвонить, она встретилась бы со мной где скажу, взяла бы такси, взлетела вверх по лестнице. Говоря по правде, в это странное утро мне было решительно наплевать на мои экзамены: мне было ясно, что всякий, на кого я брошу вот отсюда взгляд, просто изойдет на желание дотронуться до меня, лечь со мной в постель. Откуда родилось это странное и непривычное чувство? А что, разве я не всегда был таким? Что нужно сделать, чтобы этот восторг, этот азарт не угасали? И где они скрывались так долго? Или это и означает жить по-калажевски?

Зачахнет ли это чувство, когда я вернусь к нормальной жизни – к своему прежнему «я», своему прежнему выдохшемуся неприбранному дому, где ни замка, ни пищи, ни жизни, только мои книги, крыша над головой, мои студенты и уголок, где я вечно коротаю часы, думая, что на самом деле двигаюсь вперед, мой Ллойд-Гревиль, мои чаепития и коктейли, – неужели все они вернутся ко мне в тот самый миг, когда мне их совсем не нужно?

И самое важное: чем подпитывать эту лихорадку? Ходить, размахивая «калашниковым»? Как сделать, чтобы пылание воли, изобилия, гордости не угасло никогда? Вспомнилось, что у первобытных людей было принято повсюду носить с собой горящие угли – потому что они еще не умели разводить огонь. У меня угли были в каждом кармане, и карманы были подбиты сталью, и очень мне нравилось это чувство.

Первое, что я сделал в тот день, чтобы не растерять это чувство, – я не стал принимать душ. Хотелось, чтобы от меня исходил запашок секса, дотронься до меня в любом месте и сразу поймешь, где это место побывало, что делало, что с ним творили в прошлую ночь.

Когда я пришел на кафедру, Мэри-Лу как раз выходила из кладовой, примыкавшей к ее кабинету, – она тут же мне напомнила, что ей нужно знать имена двух моих других экзаменаторов. Сообщу, как только с ними встречусь, ответил я. Она уселась за стол, отсканировала список требований к экзамену, потому что, пояснила она, в Гарварде очень замысловатые инструкции касательно квалификационных, а я не всегда отношусь к этому с должным вниманием. Пока я сидел и читал эти инструкции, она заметила, что без бороды мне гораздо лучше. Я ответил, что мне впервые сделали комплимент касательно внешности. Неужели вам редко делают комплименты? – изумилась она. Я не ответил, подумал про Калажа и почти что услышал, как она выкладывает стопочку мелких монет на свою сторону здоровенного стола. Мне теперь только и нужно, что поднимать ставку по пенни, и – кто знает? – может, мы удалимся в кладовку без окон, где она держит запасные жестянки с высушенным при низких температурах кофе, скрепки, тетради и груды канцелярии с логотипом факультета. Вопрос передо мной сейчас стоял так: затаит ли она обиду, если я не поставлю против нее этот пенни? Вид ее мясистого лица и ботеровских икр, превращавшихся в крошечные ступни, всунутые в атласные синие балетки, ввергал меня в тягостное уныние.