Гарсиа Маркес - [36]

Та ночь на корабле была ужасной. Ветер, дождь, сменяющийся кровожадными москитами, тошнотворная влажная жара, окутывавшая еле ползущее судно, волнения и беспрерывное движение пассажиров, безуспешно пытавшихся где-нибудь хоть ненадолго прикорнуть… Мать сидела неподвижно, застыв в кресле. А вокруг кипела и кишела ночная жизнь. Вставали, уходили в каюты проститутки с клиентами, возвращались, их уводили вновь, слышались тихие разговоры, торг, обсуждения цен и способов удовлетворения… Уходили, вновь возвращались, с трудом двигая натруженными бёдрами… «Я думал, что это всё маму возмутит. Но она, погодя, лишь тихо сочувственно промолвила: „Бедные девочки. Что им приходится терпеть, чтобы немного заработать и выжить“. К полуночи я дочитал „Свет в августе“…»

Он был потрясён романом. В том числе и тем, что первоначально роман назывался «Dark House» — «Тёмный дом». «Дом»… Уже закончив работу над рукописью, Фолкнер изменил название: «Свет в августе». Сам он так это объяснял: «В середине августа в Миссисипи бывает несколько прохладных дней, когда внезапно возникает предощущение осени и свет как-то особенно сверкает и искрится, будто приходит не из сегодня, а из глубины времени… просто отблеск света, более старого, чем наш».

Маркес думал о библейских символах романа — наиболее явственных, по крайней мере более отчётливых, выпуклых, чем в других романах Фолкнера. (И это, обратим внимание, наложило отпечаток на всё творчество Гарсиа Маркеса, которое во многом пронизано библейскими символами, аллитерациями, метафорами.) Если Лина Гроув для Фолкнера — олицетворение язычества, вневременной гармонии, «сияния более древнего, чем христианская цивилизация», то другой главный герой романа, Джо Кристмас, символически соотнесён с самим Иисусом Христом. Самая его фамилия (буквально в переводе с английского: Рождество Христово), инициалы (J. С. = Джизус Крайст, Иисус Христос), возраст (тридцать три года) вызывают ассоциации с Новым Заветом. И в сюжете сонм параллелей: Кристмаса предаёт его ученик, Кристмас изгоняет торгующих из храма, неделя проходит со дня убийства Джоанны Берден до Страстной пятницы, когда Кристмас прекращает побег… Сам мотив распятия и мотив «света — тьмы»…

Под впечатлением Фолкнера, глядя в темноту на поблескивающие в лунном свете чёрные волны, Маркес думал о том, что, так никакому ремеслу и не научившись, бросил учёбу с иллюзорной надеждой жить в будущем за счёт своих книг. Он курил отсыревший табак, глубоко затягиваясь, поглядывал на дремлющую рядом мать и, как заклинание, повторял про себя слова Бернарда Шоу: «Я бросил учиться и никому не говорил о том, что чувствовал: мотив, силы, успех моей жизни — во мне».

«Потом мы опять спорили о моём будущем, — вспоминал Маркес, — мать говорила, что в Барранкилье, увидев меня в стоптанных сандалиях на босу ногу, худого, приняла за нищего, я объяснял, что так удобней… Она прервала спор не потому, что мои аргументы её убедили, а потому что захотела в туалет, но усомнилась в его санитарной безупречности. Я спросил у шкипера, нет ли места почище, но он ответил, что и сам пользуется общим нужником. И заключил, будто продекламировал Конрада: „В море мы все равны“. Мать удалилась, а вышла, едва сдерживая смех. „Представь себе, — сказала она, — что подумает твой отец, если я вернусь из нашей поездки с дурной болезнью“».

Дедовский дом они продали неожиданно удачно, за семь тысяч песо — крестьянину, выигравшему крупную сумму денег в лотерею (по другой версии, дом удалось продать лишь через много лет). Но суть не в этом.

«— Мы приехали в Аракатаку, — рассказывал Маркес в интервью Варгасу Льосе, — и я увидел, что всё там было вроде бы по-прежнему, только немногое изменилось; произошёл как бы поэтический сдвиг. Я убедился в том, в чём нам всем доводилось убеждаться: улицы, которые раньше казались широкими, теперь стали узкими, дома были не такими высокими, как мы себе воображали, они были всё те же, но источенные временем и запустением; через окна мы видели, что и обстановка в домах прежняя, только обветшала за пятнадцать лет. Это был раскалённый и пыльный посёлок. Стоял жуткий полдень, в лёгкие набивалась пыль. Мы с матерью шли, словно сквозь мираж: на улице не было ни души, лишь бродячие собаки и стервятники. Мы дошли до аптеки на углу, в ней сидела и шила какая-то сеньора. Мать вошла, приблизилась к этой женщине и сказала: „Как поживаешь, кума?“ Та подняла голову — они обнялись и проплакали полчаса. Они не сказали друг другу ни слова, а только плакали. В этот момент у меня возникла мысль на бумаге рассказать о том, что предшествовало этой сцене… Я понял, что хочу быть писателем, никто не сможет мне в этом помешать и осталось одно: попытаться стать лучшим писателем на свете».

Опубликовав еще несколько материалов и рассказ «Зима» (впоследствии переименует в «Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо»), Габриель прекратил сотрудничество с газетой «Эль Эральдо». «Монолог Исабели…» был прелюдией к повести «Палая листва», но Маркес решил выделить его в отдельный рассказ. В нём уже отчетливы мотивы главных тем его творчества — одиночества и странностей, происходящих со временем, которое, по Маркесу, имеет обыкновение сжиматься, растягиваться, возвращаться вспять. Заканчивается рассказ так: «В воздухе угадывалось присутствие кого-то невидимого, улыбающегося в темноте. „Боже мой! — подумала я, смущённая этим сдвигом времени. — Теперь я бы ничуть не удивилась, если бы меня позвали на мессу, которую отслужили в прошлое воскресенье“».