Гарри-бес и его подопечные - [50]

Сейчас я прижился, а раньше мне страстно хотелось всадить в это место обойму из пистолета (которого, естественно, у меня никогда не было) и красиво упасть в приготовленную загодя ямку. И еще. В предсмертной агонии успеть присыпать себя землей. Посчитаться с этой тварью и скрыться окончательно… Так будет по-настоящему надежно, думал я…

Но, странное дело, с годами боль раскрывалась, сквозь нее стали просачиваться живительные сквознячки, тяжесть разряжалась и, Бог мой! я увидел просвет… Мне захотелось жить. Так-то вот — рассудил я тогда — жизнь та еще штучка… Чем больше она тебя достает, подсовывает разные гнусности, тем больше ты ее начинаешь учитывать. А учитывая, изучаешь ее повадки, настроение, заглядываешь в глазки, в надежде понять ее суть, разгадать тот божественный ребус, что таится на дне… и не замечаешь, как эта простенькая с виду дурочка, начинает тебе нравиться… А потом — страшное дело! — ты чуешь ее запах, слышишь аромат ее мощного тела! Ее живот и розовая задница потрясают тебя… Все! Гудбай, старичок… ты конченый человек, раб этой сучки! Ее власть над тобой бесконечна… Ты влип, как пацан, попал на крючок и покорен. В мозгу зависла сладкой капелькой щемящая мысль о бессмертии…

Вот же в чем подлость ситуации, думаю я теперь, — пока полз на карачках в тоске дремучей и огрызался, как подслеповатый зверек, на каждую летящую мимо муху — жизнь принадлежала тебе; как только оценишь ее и полюбишь, как только приоткроются тебе все ее тайны, все ее округлости и изгибы — отдавай всю целиком! Помирать надо в детстве — сделал я вывод. А уж коли сильно любознательный и остался раскручивать всю катушку, не будь дураком, не слишком ей верь, посылай эту стерву почаще…

Крот, похоже, уже подготовился к выходу… Запасся загодя эпилогом к своему драматическому прикиду.

— …сяду на крылечко своей дачи… уставлюсь выцветшими глазами на закат… на губе бычок потухший висит… а я смотрю, смотрю на заходящее солнце… Мысли отлетают… никаких усилий, никаких желаний… Вот достойнейший итог всех устремлений.

— Кстати, о заходящем солнце… — вспомнил он вдруг. — Подругу тут на дачу завез. Вечером раскудахталась: «Ой, смотри, смотри, какой закат! Божественный… Какие глубокие тени, какие цвета…». А лицо у нее такое, знаешь… не, нормальное лицо… обычное, только челюсть слегка отвислая. Слушай, прошу, не надо, а… То, что ты сейчас говоришь — это моя работа. Дай отдохнуть…

— Кстати, о заходящем солнце, — сказал я, — пора выпить что-нибудь соответствующее.

— Пошли к Чаче, — сказал Крот.

Нет, к Чаче я идти не хотел… Что Чача? Чем он может еще удивить? Не видел я перспектив в этом визите. Мутная пьянка и никаких свежих идей… Лучше уж с зеркалом. Впрочем, я знал, куда себя деть. У меня родился план поглобальней. Мой роман предъявил свои требования. Он призвал меня к действию. «Иди к Корнею, — сказал кто-то строго. Иди и смотри… Собирай материал. Работай». И я подчинился… Я всегда подчиняюсь голосу разума.

Чем Крот был по-настоящему хорош, приятен моему сердцу — не липуч… Он никогда ни на чем не настаивал. Нет, так нет, старик, какие дела… Человек свободен в выборе, считает он. И я того же мнения. Что пить, когда и с кем. Не в этом ли смысл общежития? Не этому ли учил нас Христос? Он говорил: «Уважай свободу выбора своего товарища». Но его не услышали, естественно. От того весь этот двухтысячелетний бардак…

Мы же последовали заповеди. Крот пошел налево, я направо…

Оставшись один, я по привычке принялся усмирять свой распалившийся дух. Я говорил себе так: иди домой, прямо… никуда не сворачивай! Ты же знаешь, чем кончаются эти походы… Возьми себе еще пива, иди домой и ложись спать. Но все возмутилось во мне — и разум, и совесть, все запротестовало… Какое спать! Так проспишь все на свете, бытописатель хренов… И долг проспишь, и совесть! и мир, полный запахов и звуков, грез и скорби не подпустит к себе никогда… Корней, твой любимый герой, легенда МОСХа, живой классик… в тоске угасания, в кромешном, черном одиночестве доживает последние дни… Ты должен быть там, у изголовья… Ты должен впитать атмосферу ухода, наблюдать и фиксировать каждый звук, каждую фразу, оброненную им… Ты должен увидеть агонию кончины, содрогание сфер, последнюю судорогу. («…анатомируешь, и выводы ты занесешь в тетрадь».) Иди! Иди туда… Иди и смотри! Но не как Иван Тургенев, стыдливо пряча девичий взгляд, а как Федор Достоевский — прямо, во все свои бесстыжие глаза.

Я и пошел…

А идти далеко. Я шел и нагружался у каждой палатки. А нагружаясь, погружался в свою прозу… Я погружался в нее, как в солено-кисло-горький клейкий раствор… Я погружался в нее, как Дант в круги Ада, в змеиные скользкие кольца, готовые задушить…

Корней уходил. Уходил, как титан, молча… Однако и ему ничто человеческое было не чуждо. «Я ухожу к Птице… — говорил он порой. — Но я спокоен в смертельном бою… В последнем бою». Все его многократное семейство напряженно следило за отлетом… Госпожа Вавилонская посещала, порой регулярно, принося пожрать что-нибудь в баночке из под майонеза. Дети захаживали… Зайдет Лиза с собачкой, он и рад. И не отпускает ее долго, потому что свет от Лизы исходил и тепло…