Гарпия - [42]

Больших усилий прикладывать не пришлось. Старые замки проржавели и были разболтаны теми, кто побывал здесь раньше меня. На полу валялись свидетельства их пребывания здесь: банки от пива, одинокая туфля, похожие на каких-то водных существ использованные презервативы. Мои родители всегда снимали жилье, как и я, и вечно умудрялись находить дома с проблемами. Этот дом, где мы прожили дольше всего, был отсыревшим еще тогда, когда мы тут поселились, а теперь плесень покрывала все стены сверху донизу, – черно-зеленая, она простиралась дальше, за дом, в сад, и еще дальше, туда, где на многие мили уже не было вообще никаких стен.

Когда родители впервые увидели этот дом, моя мать сказала, что он им понравился тем, что в нем можно было жить самим по себе. Ну то есть он стоял в отдалении от других домов. Никто ничего не слышал. А еще сад – целый акр прирученной земли, к которому с краев постоянно стремился подступить пустырь. Отец и мать вечно сражались с этим: что-то сеяли, применяли специальные средства для уничтожения сорняков. Сорняки были их общим врагом. А сам дом то и дело трещал, и в его углах собиралась чернота, но мама очень старалась с этим бороться. Она суетилась и отскребала эту черноту, и я занималась этим вместе с ней. И отец помогал – да, помогал, как мне помогал Джейк, но при этом он спал с другими женщинами, как и мой муж.

Мне доводилось слышать, как родители ругались из-за этого прямо здесь, в этой самой комнате. Если зажмуриться, я и теперь могла представить, как их голоса звучат здесь. Они были практически видны, как плесень – наскальные росписи, немые свидетельства их присутствия. Когда отец наконец ушел незадолго до моего отъезда, больше всего меня поразила тишина – то, что мы с матерью не производили почти ни звука. Долгое время я забывала о том, что она умерла – внезапно! Однажды ближе к вечеру ее сердце просто остановилось. Я забывала о том, что ее нет, и мне все время хотелось о чем-то ее спросить, узнать ее мнение, создать какой-то шум в те моменты, когда мы не разговаривали.

Последнее, что я знала об отце, – это то, что он уехал из страны куда-то, где было жарко. Мне это было понятно – он смылся туда, где человеческая жизнь как бы плыла в море удовольствий: вкусная еда, чистое небо, красивые тела. Он ни за что не возвратился бы в эту сырость, не захотел бы увидеть сад таким, каким он стал теперь, – эти джунгли за окнами.

Я побрела по комнатам в поисках знакомых мне вещей, хотя и знала, что ни за что их не найду. Старые игрушки, моя лучшая книжка с картинками. Я поискала место, где когда-то выцарапала свое имя, ниже подоконника, но обнаружила только выцветшую белую краску. Бродя в тишине, я ощущала людей, которые побывали здесь после нас, я видела следы их неведомой мне жизни.

В углу лежал матрас – вернее, даже не матрас, а бугристое старое ватное одеяло. Я легла на бок и ощутила, как вытягивается спина, как разум наполняет каждую пору на моей коже и зажигает мягкий огонь, словно кто-то проводит огоньком свечи вдоль моих рук, ног, плеч. Я была напрочь измождена, а эта поверхность обжигала меня, проникала в меня снаружи, с краев, в тех местах, где я касалась матраса – там, где заканчивалась я и начинался мир.

За окном было еще не совсем темно, там догорал остаток дня, слабый и ко всему безразличный. Никому я не была нужна, нечего мне было делать. Было окно, оно ни о чем меня не просило. Была дверь, безголосая, ей ничего не было нужно. Был звук моего сердцебиения, ощущение прикосновения рук и ног к комковатому одеялу. Моя кожа, теплая и беспокойная. Я начала раздеваться. Я снимала с себя одну вещь за другой, думая о грязном одеяле, но другие ощущения были намного сильнее и важнее.

Я провела зазубренными, потрескавшимися краешками ногтей по коже вверх и вниз. Невыразимое облегчение. Чувство, которое я испытывала в детстве, во время редких выездов за границу. Я была вся в укусах москитов, а мама говорила мне, чтобы я их не расчесывала. Я помнила то блаженство, когда наконец обретала возможность сделать это, ощущение ответа на то, что делала моя рука. Я вспомнила о варежках, которые надевала своим новорожденным детям, чтобы они не поцарапали себе лицо, вспомнила, как выглядела мордашка Тэда, когда я закрутилась в делах и забыла надеть ему эти варежки. Он расцарапал себя. Красные полоски тянулись вдоль подбородка, щек, лба. «Маленький мой!» – простонала я. В эти мгновения малыш выглядел изуродованным. «Это я позволила такому случиться», – в отчаянии подумала я. Я должна была каким-то образом этому помешать.

Я решительно встала, словно собралась уходить, чтобы вернуться к своему велосипеду. Я была готова помчаться через ночь к своим сыночкам, к их коже, к их сладкому дыханию. Но наступила полная темнота, за окном ничего не было видно. Я опустилась на колени, закрыла глаза, увидела огоньки и услышала рев в ушах – такой шум, какой производит ветер, пролетая сквозь кроны деревьев. Я вцепилась ногтями в волосы, согнувшись пополам. Груз, давивший мне на спину, стал таким, словно книзу меня пригибали две мощные руки.