Гарнизон в тайге - [5]

Мартьянов опять посмотрел на часы. Прошло уже три с половиной минуты.

— Полк поднят по тревоге! — доложил вбежавший дежурный.

— Подразделениям ждать указаний! Начсоставу собраться в клубе! — приказал Мартьянов и сам направился туда.

Командиры собрались в зале и ждали, что им скажут: такая-то рота, батальон показали лучшее время сбора по тревоге. Между рядами стульев, тяжело ступая, прошел озабоченный Мартьянов, остановился у переднего ряда, повернулся:

— Получен приказ сформировать отряды и оставить городок…

Командиры поняли: это была не учебная тревога. Никто не удивился и никто не ждал теперь, что Мартьянов скажет, чье подразделение показало лучшее время сбора по тревоге.

— Готовьте людей к многодневному походу…

Начались приготовления к отрядному учению.

Вскоре сформированные отряды покинули казармы. Впереди одного из них на автомобиле уехал Мартьянов, второй возглавил Шаев.

…Сейчас, когда отряд прошел уже больше восьмисот километров, Мартьянов, взглянув на расшитые меховые варежки, с благодарностью подумал об Анне Семеновне: «Где-то кроличью шкурку нашла. Тепло в варежках, руки не стынут. Ничего не сказала, а сунула в карманы борчатки». Мартьянов похлопал расшитыми меховыми варежками и попытался представить, чем занята сейчас жена.

«Госпиталя-то ведь тоже нет. Выехал. Теперь уже опустел городок. Скучно ей без дела. Наверное, сидит за книгой. Скоро ли свидимся вновь?»

И тут же решил: «До лета не встретимся».

Мартьянову уже представлялось, какой будет эта встреча, как приютит их тайга, как быстро полк освоит новое место, создаст городок.

В личной жизни у Мартьянова было не все спокойно: угнетала отцовская тоска. Знала об этом лишь Анна Семеновна. Теперь бы у Мартьянова был сын, такой же большой, как Круглов. Разбросала гражданская война людей по белому свету, разлучила жен с мужьями, матерей с детьми; жаловаться некому и спрашивать не с кого. И встала перед глазами прошлая жизнь.

О детстве своем Мартьянов не любил вспоминать. Да и было ли у него детство, если с ранних лет заботами взрослого жил? Как только Сенька окреп, появилась силенка, отец дал в руки топор. Был отец его — Егор Мартьянов — шпалотесом, всю жизнь сам спины не разгибал, тесал шпалы и сыну завещал шпалотесом быть. До рекрутов Сенька только и знал топор да шпалы.

Мечтал Сенька о грамоте, но не для бедняков она. Отец рассуждал так: был бы хлеб с квасом, да зипун с плеч не сваливался, и без грамоты прожить можно. Подрос Сенька. Отец в первый раз Семеном назвал и добавил:

— Выколосился ты, жениться пора…

Потом призыв в царскую армию. Грамоте обучался в окопах, когда на германскую взяли, по этикеткам на махорке. Врагов бил храбро. Лишь позднее понял, что немцы такие же солдаты, как русские, — из крестьян, из рабочих, может, шпалотесы, как и сам. За проявленную храбрость в унтеры пожаловали. Унтеры в почете были: впереди солдат шли, за веру, царя и отечество умирали сами и на смерть других вели.

Но войне рвались шрапнели, винтовочные выстрелы не смолкали за брустверами. Не сразу свыкся Семен с боевым гулом войны. Казалось, каждый снаряд, проносившийся над окопами, просвистевшая над головой пуля несли смерть ему, Мартьянову. Сколько солдат погибло рядом, а он уцелел. Оттого дороже стала жизнь, больше задумывался над нею. И тут помог Мартьянову товарищ — рабочий с Путиловского завода, рядовой солдат. Стал учить его грамоте, по буквам складывать слова, по словам — фразы. Так осуществилась мечта Семена. Под артиллерийскую канонаду сочинял, потея, с трудом первые письма домой.

Были те письма такие же серые, скучные, как солдатская окопная жизнь. Одна печаль, обречение и одиночество иссушили человека и его письма. Сколько жен, отцов, матерей получали их в те дни! Каждый дополнял эти фронтовые письма своей теплотой, любовью, думал, что они ею полны.

Семен начинал свои письма, как заученную молитву, одинаково:

«С нижайшим почтением, с любовью низкий поклон от белого лица до сырой земли родному отцу-батюшке и матушке, дорогой жене Агафье Федоровне, сыну-первенцу Григорию Семенычу и всей родне по поклону…»

И ставил прыгающими буквами одну и ту же роспись:

«Унтер-офицер Преображенского полка Семен Егоров Мартьянов».

А потом еще сбоку приписывал:

«Лети, письмо, касаткой взвивайся, в руки никому не давайся».

И словно гора с плеч долой, опять слушал и смотрел, как в небе шрапнель рвется, рядом стонут и умирают раненые солдаты.

Казалось, нет конца такой жизни. Окопы, снаряды, вошь — сегодня. Окопы, снаряды, вошь — завтра.

Научился понимать строчки в книге, царапать каракули букв, а путиловец о другом заговорил. И Мартьянов здесь же, в окопах, впервые понял, во имя чего воюет, что у солдата храбрость, бесстрашие, вера, отечество — одни, а у офицеров — другие. Понял и сорвал свои зеленоватые погоны, плюнул, втоптал в черную, смешанную с человеческой кровью землю и сказал:

— Товарищ, ты мне жизнь открыл…

Дезертировал с фронта Семен, с трудом добрался в свое село Мартьяновку. Грязная, измятая шинель висела на нем мешком, за спиной — пустая солдатская котомка, бренчала на ремне манерка. Обросшее лицо его с ввалившимися глазами покрылось дорожной пылью. На пригорке, откуда было видно село, остановился, перевел дух. Месяц до своих мест шел. Вдохнул широкой грудью запахи чернозема и расправил усталые плечи.