Гарман и Ворше - [65]

Но то, что кости остались лежать полдня, до того момента, как прибыл новый покойник для погребения, было беспорядком, большим беспорядком. Могильщик и церковный служка Абрахам, обычно называемый церковный пьянчужка Абрахам, получил приказание немедленно отнести кости в специальный сарайчик в углу кладбища, где их уже накопилось так много, что, пожалуй, к каждому черепу можно было подобрать целый скелет.

Когда кто-нибудь из вышестоящих бранил церковного пьянчужку Абрахама за его медлительность, он облокачивался на лопату, морщил свой красный нос и отвечал, улыбаясь:

— Видите ли! Помилуй нас боже! У бедняков все не ладится и в жизни и после смерти. Никак они не могут умереть как воспитанные, порядочные люди, поодиночке, по очереди. Нет, норовят умирать скопом. Сюда являются по нескольку человек сразу, и все хотят сразу попасть в могилу. Особенно зимой, когда земля такая крепкая! Да и весною тоже! Помилуй бог! Это же просто глупо! Ну, подумайте! Весною сюда натаскивают несчетное количество малышей! Ох! Помилуй бог, сколько малышей! Да и взрослых немало. И все хотят в могилы в самое неподходящее время, обязательно в самое неподходящее время! И хоть бы кто-нибудь из них удовлетворился могилой меньшего размера! Куда там! Поверьте мне, никто не следит так строго за размером могилы, как бедняки: шесть футов длиной и шесть глубиной — этого они требуют, и ни на дюйм короче! Потому-то оно так и получается, видите ли! Потому-то и не успеваешь убирать эти кости до появления новых покойников из бедноты. Нет, нет! Оно именно так, как я говорю: у бедных, помилуй нас боже, у бедных все не ладится: и в жизни и после смерти.

Однажды новый пономарь хотел уволить Абрахама за то, что тот ходит по кладбищу в пьяном виде и этим возбуждает негодование прихожан. Но пробст сказал:

— А чем займется этот бедный человек? Он будет в тягость нам или мне. Потому-то я его и держу, и буду держать, пока я здесь, и переношу его дурное поведение. Поистине у меня рука не поднимется прогнать его! — И прихожане согласились с необходимостью оставить церковного пьянчужку Абрахама, как залог доброго сердца пробста Спарре.

Клоп стоял около костей, погруженный в свои философические мышления, и ему мерещилось что-то вроде вызова в той гримасе, с которой один из черепов глядел на него. Он, Клоп, думал, что этому черепу, может быть, представлялся крайне странным тот покой, который выпал на его долю в священной земле кладбища. Но ведь и сарай, где хранились кости, тоже был укромным местом; а когда ни церковь, ни пробст, ни пастор, ни капеллан, ни пономарь, ни старший могильщик, ни младший могильщик, ни органист, ни церковный служка, ну, словом, когда никто из них не получает причитающегося ему вознаграждения, то тут уж ничего не поделаешь. Чем более внимательно он, Клоп, рассматривал эти кости, тем более явственно ему казалось, что у этих выброшенных из могилы костей и у этих отполированных черепов было выражение растерянности, несмелости, то выражение, которое он так часто видел в жизни, — выражение, свойственное людям, когда они не могут заплатить.

Тем временем благозвучный голос пастора Мартенса еще раздавался на кладбище. Речь уже приближалась к концу. Снова повторялись «шесть футов», как некая краткая тема, на которую композитор пишет целую симфонию. И каждый раз упоминание об этих шести футах производило все большее впечатление. Конечно, когда в вечерней газете сообщалось, будто «ничьи глаза не остались сухими», это было преувеличение. Но действительно плакали многие, и не только старушки, а и мужчины; даже некоторые коммерсанты вытирали глаза.

Потому что речь была действительно замечательная. Сначала она звучала немножко угрожающе: о богатом человеке, об очень богатом человеке. Можно было опасаться неподобающего упоминания притчи о верблюде и ушке игольном, но пастор Мартенс нашел правильный тон. Бедноте полезно было услышать, как невелика, в сущности, сила этих земных благ, как мало в них такого, чему стоит завидовать, если разобраться как следует. А фраза о шести футах просто хватала за сердце.

Когда надгробная речь закончилась, выступил церковный пьянчужка Абрахам, держа в руках плоский ящик с землей, которую следовало бросить на гроб.

Стараясь побороть внутреннее волнение, пастор взял лопатку, наполнил ее землей и обнажил голову. Окружающие поснимали шляпы разных фасонов и обнажили столько же голов разных фасонов: тут были и гладкие и кудрявые, на иных были длинные волосы, иные были прилизаны, как кожа на чемодане, там и сям мелькал череп белый и блестящий, как бильярдный шар.

Пастор совершил обряд предания земле глубоко взволнованный, словно выполнение этого обряда было для него слишком тяжело. Слышно было, как земля, брошенная на гроб, шуршала в цветах и шелковых лентах. Еще одна краткая горячая молитва, и священнодействие закончилось, и все шляпы снова оказались на головах.

Музыканты, которые стояли кучкой среди участников похорон и держали инструменты под сюртуками, чтобы они не промерзли, теперь вдруг грянули изо всех сил по знаку распорядителя.

Это произвело сильное впечатление. Как при падении в воду большого камня волны расходятся во все стороны по кругу, так могучая волна звуков раздвинула стоявших во все стороны, и около музыкантов образовалось пустое место.