Гарики предпоследние. Штрихи к портрету - [21]

*

Меня томит и ждет лекарства

здоровью пагубная бедность,

а в интересах государства —

платить согражданам за вредность.

*

Для пробы сил и променада,

беспечный умственный урод,

я очень часто знал, как надо,

но поступал наоборот.

*

Идеям о праведной жизни назло, —

я думал, куря после ужина, —

заслуженно мне никогда не везло,

но часто везло незаслуженно.

*

Сам себе не являя загадки,

от себя не стремлюсь я укрыться:

если знаешь свои недостатки,

с ними легче и проще мириться.

*

Я ушел от назойливых дел,

погрузился в уют обывательства,

много больше достиг, чем хотел,

и плачевны мои обстоятельства.

*

Я к новой личности ко всякой

тянусь, учуяв запах новый,

я в жизни прошлой был собакой,

был беспородный пес дворовый.

*

Я в неге содержу себя и в холе,

душа невозмутима, как лицо,

а призраку высоких меланхолий

я миску выставляю на крыльцо.

*

Вновь я сигарету закурил,

с жалостью подумавши о том,

как нам не хватает пары крыл —

я бы помахал, проветря дом.

*

Творя поступки опрометчиво,

слепцом я был, ума лишенным,

а после делать было нечего,

и я гордился совершенным.

*

Глупость жуткую я допустил,

и теперь моя песня допета:

я, живя, то гулял, то грустил,

но нельзя было смешивать это.

*

Спокойно, вдумчиво, подробно

я проживаю день за днем

и, Прометею неподобно,

лишь со своим шучу огнем.

*

Напичкан я различной скверной,

изрядно этим дорожа:

я ценен Богу службой верной,

собой таким Ему служа.

*

Я тащусь от чудес и загадок,

обожаю любые игрушки,

для меня упоительно сладок

запах розы и прочей петрушки.

*

В дар за опрометчивую смелость

полностью довериться удаче,

всё со мной случалось, как хотелось, —

даже если было все иначе.

*

Уже весьма дыряв

челнок мой утлый,

а воду я черпаю — решетом,

зато укрыт я небом, как зонтом,

и ветер в голове моей — попутный.

*

Судьба не скупилась на пряник,

но била за это — втройне,

и я, как Муму и «Титаник»,

валялся у жизни на дне.

*

Проворен, ловок и сметлив,

я был рачительным старателем

и выжил, капли не пролив

из рюмки, налитой Создателем.

*

Вся жизнь моя — несвязный монолог,

где смех и грех текут одновременно,

и если не заметил это Бог,

то дьявол это видит непременно.

*

Наверно, от упрямства и нахальства,

хотя не воевал и не брюзжал,

награды и доверия начальства

ни разу я при жизни не стяжал.

*

Нет, я трудом себя не мучаю,

бегу от мелкого и всякого,

труд регулярный и по случаю

душе противны одинаково.

*

Я на пошлом киче сердцем таю,

всюду вижу кич издалека,

даже облака, где я витаю, —

это кичевые облака.

*

Мне сон важней иных утех,

ночами сплю и днями мглистыми,

я досыпаю время тех,

кто был разбужен декабристами.

*

Деревья сумрачно растут,

могилы тесно окружив,

я совершил кощунство тут,

журчаньем празднуя, что жив.

*

Память наша густо поросла

дырами на месте стыдных бед,

в ней уже сегодня без числа

разных неслучившихся побед.

*

Хотя надежд у нас избыточно,

еще прибавится и впредь;

что большинство из них несбыточно,

нам наплевать и растереть.

*

Ни к астрологии, ни к хиромантии

я не кидаюсь, надеясь на фарт,

сердце стучит, как часы без гарантии,

это верней и цыганок, и карт.

*

Направляясь в мир иной

с чинной непоспешностью,

я плетусь туда хмельной

и с помятой внешностью.

*

Живу я пассивно и вяло,

за что не сужу себя строго:

я дал человечеству мало,

однако и взял я немного.

*

Да, был и бабник я, и пьяница,

и враг любого воздержания,

зато желающим останется

дурной пример для подражания

*

Умрут со мной

мечты мои немые,

лишь там я утолю свои пылания,

где даже параллельные прямые

сойдутся, обезумев от желания.

*

Ждут меня, безусловно, в аду

за влечение к каждой прелестнице,

но, возможно, я в рай попаду

по пожарной какой-нибудь лестнице.

*

Ничуть не думаю о том,

как вид мой злобу в ком-то будит;

потом умру я, а потом

любить меня престижно будет.

*

Я не улучшусь, и поздно пытаться,

сыграна пьеса, течет эпилог,

раньше я портил себе репутацию,

нынче я порчу себе некролог.

*

Еще совсем уже немножко,

и на означившемся сроке

земля покроет, как обложка,

во мне оставшиеся строки.

Штрихи к портрету

Памяти Тоника Эйдельмана

Часть первая

Не знаю, когда я допишу эту книгу про Вас, уважаемый Николай Александрович, но начать ее я должен непременно здесь и сейчас. Пока восемьдесят четвертый год на дворе, пока мы с Вами ровесники. Мне сейчас сорок восемь, почти столько же было Вам, когда ранней весной тридцать восьмого года Вас расстреляли на грязном утоптанном снегу возле лагерного поселка Чибью. Там теперь большой и шумный город Ухта, и только редкие старики помнят отчетливо (хотя и вспоминают неохотно), ценою жизни скольких зэков поднялся этот город, ныне беспамятно прозябающий на костях.

Не знаю, как другие, но я уверен, что умершие где-то существуют. Они лишены возможности вмешиваться в жизнь живых, но наблюдать ее могут наверняка. Наша память — источник их существования. Именно поэтому, мне кажется, люди так боятся одиночества — словно знают, что одиночество при жизни обрекает их на небытие после смерти. Не отсюда ли отчасти наша жажда продлиться в детях? И желание иметь близких. И тоска по друзьям, если их нет. Впрочем, незачем развивать эту тему — Вы ведь знаете, о чем я говорю. Вас-то помнят, и не забытость, должно быть, мучает Вас, а невозможность отомстить за свою оборванную жизнь. Только кому же, Николай Александрович? Жуткая мясорубка тех десятилетий прокрутилась, не завершившись Нюрнбергским процессом. А ведь сколько миллионов душ обрело бы покой, если б этот суд состоялся в России! Хотя бы заочный, ибо умерли и большинство палачей. Впрочем, Вы и это знаете гораздо лучше меня.