Гарики на каждый день - [19]

не зная горестей и бед,

что, не жалея искры Божьей,

себе варил на ней обед.

Поет пропитания ради

певец, услужающий власти,

но глуп тот клиент, кто у бляди

доподлинной требует страсти.

Так было и, видимо, будет:

в лихих переломов моменты

отменно чистейшие люди

к убийцам идут в референты.

И к цели можно рваться напролом,

и жизнью беззаветно рисковать,

все время оставаясь за столом,

свое осмелясь время рисовать.

Боюсь, что он пылает даром,

наш дух борьбы и дерзновения,

коль скоро делается паром

при встрече с камнем преткновения.

Хотя не грозят нам ни голод, ни плаха,

упрямо обилен пугливости пот,

теперь мы уже умираем от страха,

за масло боясь и дрожа за компот.

С тех пор, как мир страниц возник,

везде всегда одно и то же:

на переплеты лучших книг

уходит авторская кожа.

Все смешалось: рожает девица,

либералы бормочут про плети,

у аскетов блудливые лица,

а блудницы сидят на диете.

Умрет он от страха и смуты,

боится он всех и всего,

испуган с той самой минуты,

в какую зачали его.

Сызмальства сгибаясь над страницами,

все на свете помнил он и знал,

только засорился эрудицией

мыслеиспускательный канал.

Во мне талант врачами признан,

во мне ночами дух не спит

и застарелым рифматизмом

в суставах умственных скрипит.

Оставит мелочь смерть-старуха

от наших жизней скоротечных:

плоды ума, консервы духа,

поживу крыс библиотечных.

Знания. Узость в плечах.

Будней кромешный завал.

И умираешь – стуча

в двери, что сам рисовал.

Ссорились. Тиранили подруг.

Спорили. Работали. Кутили.

Гибли. И оказывалось вдруг,

что собою жизнь обогатили.

XV. Причудливее нет на свете повести, чем повесть о причудах русской совести

Имея, что друзьям сказать,

мы мыслим – значит существуем;

а кто зовет меня дерзать,

пускай кирпич расколет хуем.

Питая к простоте вражду,

подвергнув каждый шаг учету,

мы даже малую нужду

справляем по большому счету.

Без отчетливых ран и контузий

ныне всюду страдают без меры

инвалиды высоких иллюзий,

погорельцы надежды и веры.

Мы жили по веку соседи,

уже потому не напрасно,

что к черному цвету трагедии

впервые прибавили красный.

Протест вербует недовольных,

не разбирая их мотивов,

и потому в кружках подпольных

полно подонков и кретинов.

Сперва полыхаем, как спичка,

а после жуем, что дают;

безвыходность, лень и привычка

приносят покой и уют.

Везде так подло и кроваво,

что нет сомненья ни на грош:

святой в наш век имеет право

и на молчанье, и на ложь.

Руководясь одним рассудком,

заметишь вряд ли, как не вдруг

душа срастается с желудком

и жопе делается друг.

Сломав березу иль осину,

подумай – что оставишь сыну?

Что будет сын тогда ломать?

Остановись, ебена мать!

От желчи мир изнемогает,

планета печенью больна,

гавно гавном гавно ругает,

не вылезая из гавна.

Что тому, кого убили вчера,

от утехи, что его палачам

кофе кажется невкусным с утра

и не спится иногда по ночам?

Огромен долг наш разным людям,

а близким – более других:

должны мы тем, кого мы любим,

уже за то, что любим их.

Мы пустоту в себе однажды

вдруг странной чувствуем пропажей;

тоска по Богу – злая жажда,

творец кошмаров и миражей.

Решив служить – дверьми не хлопай,

бранишь запой – тони в трудах;

нельзя одной и той же жопой

сидеть на встречных поездах.

Засрав дворцы до вида хижин

и жизнь ценя как чью-то милость,

палач гуляет с тем, кто выжил,

и оба пьют за справедливость.

Мы сладко и гнусно живем

среди бардака и парада,

нас греет холодным огнем

трагический юмор распада.

Прекрасна чистая наивность

в том, кто еще не искушен,

но раз утративший невинность

уже наивностью смешон.

Прельщаясь возникшей химерой,

мы пламенем жарко горим,

и вновь ослепляемся верой,

что ведаем то, что творим.

Пока на свете нету средства

добро просеять, как зерно,

зло анонимно, безответственно,

повсюдно и растворено.

Века несутся колесницей,

дымятся кровью рвы кювета,

вся тьма истории творится

руками, чающими света.

Когда мила родная сторона,

которой возлелеян и воспитан,

то к ложке ежедневного гавна

относишься почти что с аппетитом.

Раньше каждый бежал на подмогу,

если колокол звал вечевой;

отзовется сейчас на тревогу

только каждый пузырь мочевой.

Скатав освободительное знамя,

тираноборцы пьянствуют уныло;

из искры возгореться может пламя,

но скучно высекать ее из мыла.

Добро – это талант и ремесло

стерпеть и пораженья и потери;

добро, одолевающее зло, –

как Моцарт, отравляющий Сальери.

Зло умело взвинчивает цену,

чтобы соблазнить нас первый раз,

а потом карает за измену

круче и страшней, чем за отказ.

По обе стороны морали

добра и зла жрецы и жрицы

так безобразно много срали,

что скрыли контуры границы.

Во мгле просветы светят куцые,

но небо в грязных тучах тонет;

как орган, требующий функции,

немая совесть наша стонет.

Мне здесь любая боль знакома.

Близка любовь. Понятна злость.

Да, здесь я раб. Но здесь я дома.

А на свободе – чуждый гость.

Мне, Господь, неудобно просить,

но, коль ясен Тебе человек,

помоги мне понять и простить

моих близких, друзей и коллег.

Когда тонет родина в крови,

когда стынут стоны на устах,

те, кто распинался ей в любви,

не спешат повиснуть на крестах.

Мораль – это не цепи, а игра,