Андрон опять тряхнул волосами и сказал:
— Провалиться, старички, в рот капли не брал! А что до денег, которые он мне давал деньги, я хоть сейчас… до последнего грошика целы.
— Помолчи малость! — с неудовольствием сказал Ларивон.
— Эка у тебя язык-то, малый, свербит? — гневно крикнул Афанасий Яковлев.
И Веденей ободрился, что так гневно закричали на Андрона.
— Ну, теперь ты жалишься, Андроша, про сапоги, — еще умильнее сказал он. — Точно, старички, сапог я ему не покупал. К чему? Вот они у меня, вытяжки-то, — и он приподнял свою ногу в лапте, — с малых лет отзваниваю!.. Хуже ли я стал с того, лучше ли — не знаю. Но все же как-никак случается, и почитают лапотника-то… вот сколько, может, годов старостой хожу… К чему же, отцы, сапоги? Жили, работали, наживали, сапог не нашивали! («Это верно», — выговорил Ларивон. «Правда, правда», — подхватили старики. Веденей оживился и приподнял голос.) В старину говаривали: на пузе-то шелк, а в пузе-то щелк… Ты пожалься, Андронушка, — хлеба не наедался, квасу-браги не напивался, убоинки во щах не видывал, овчины на плечах не нашивал, — ну, иное дело, повинен я, стоит меня, старого хрыча, на осину. Сапоги носят, что говорить… Да кто-о? Либо´ старички степенные, на праздник да на сходку, либо´ у кого мошна звенит, денег куры не клюют, кто злато-серебро лопатой загребает. Вот Максим Естифеич носит, так ему это под стать, друг сердешный! (По губам Максима Шашлова пробежала самодовольная улыбка.) Али взять удалую головушку, хвата, с лица — кровь с молоком, хоть бы, примерно, Герасима Арсеньича. («Не подлаживайся, старый шут!» — отгрызнулся Гараська, однако же с ухарским видом поправил картуз.) А нам с тобой, Андрошинька, куда не к рылу сапоги! (Старики засмеялись.) Нет, отцы! Он жалится, пущай и я буду вам докучать. Вот воротился вчерась с базара, нагрубил, нагрубил… Что ж это будя?.. Бабу науськал — соромским словом меня обозвала… Полез в драку, родителю в бороду цепляется…
— Кто в тебя цеплялся, побойся бога, — сказал Авдотьин отец.
— Цеплялись, цеплялись! — вдруг разозлился и заголосил Веденей. — Твой же Андрюшка меня по уху съездил!.. Рассудите, старички… Вот пришли… вот в чужом дому драку затеяли… С Акулины повойник сшибли, Агафону глаз испортили… Что ж это будя? — но он тотчас же уловил, что его запальчивость не нравится старикам, что Сидор Нечаев уже готовится раскрыть рот перебить его, и тотчас же стих и прежним кротким голосом сказал: — Ты вот, Андронушка, бунтуешься, старика отца убить собирался… А отец-то не в тебя, а отец-то сердце родительское имеет! Вот, старички, побежал я ноне к Мартину Лукьянычу… вот побежал… как быть? А он так-то разгневался, благодетели, так-то раскричался. «Брей лоб, ступай к посредственнику! Бери от меня бумагу!» (Андрон переступил с ноги на ногу и побледнел.) Как быть?.. Родительское сердце — не камень, отцы! Вот пал в ноги… вот умолил. Пущай, что дальше будет. Посечь посеку, это уж ты не обижайся, друг сердешный, вот и бумага к волостному, — и Веденей бережно вынул из-за пазухи и торжественно, так, чтобы все видели, показал конверт с огромною сургучною печатью, — а лоб тебе брить покамест погожу. И насчет Овдотьи, — обращаясь к Авдотьиному отцу, — как, говорю, быть, Мартин Лукьяныч, вот соромским словом обозвала, кинулась в драку? «А, говорит, коли так, получай и об ней бумагу, пущай маненечко постегают для острастки»… а? — Веденей помолчал и с умилением добавил: — Не взял! И за дочь твою умолил, Евстигней! И дочь твою отвел от бесчестья! — и, точно набрав силы в этих благостных своих делах, он громко, на весь народ, провозгласил: — Вот, говорю, отец, Андронушка мир мутит, разделу требует, водкой угощает старичков… Как быть? — «А вот как, говорит, ежели тебе какая обида — со мной будут иметь дело, а не с тобой. А я уж, господь даст, рано с миром справлюсь!» — После этого Веденей вдруг опять понурился, сделал жалобное лицо, снял шляпенку, низко поклонился на все стороны и пересекающимся, слезливым голоском проговорил: — А иное дело, я миру не супротивник… Глядите, отцы, вам виднее. Рассудите дом рушить — рушьте. Укажете нажитое по ветру пустить — пущайте… Вам виднее! — всхлипнул он, отер заскорузлыми пальцами глаза, надвинул шляпу и сиротливо прислонился к стене.
Наступило гробовое молчание.
— Что ж, Андрон… — выговорил Ларивон Власов, переглянувшись с стариками, — видно, тово… покорись: проси прощенья у родителя!
Лицо Андрона дрогнуло, губы затряслись… еще мгновение, и он готов был упасть в ноги отцу, как вдруг Гараська и Аношка с остервенелыми лицами бросились к Веденею и, широко разевая рты, неистово размахивая руками, закричали, надсаживаясь, изо всей мочи. Точно волна пробежала по народу. Поднялся сплошной неописуемый шум.
Можно было заметить — у кого седины было меньше, тот громче и язвительнее донимал Веденея и степенных стариков. Многие из седых не задевали сверстников, но не щадили Веденея. Одни выскакивали вперед и кричали начистоту, что им приходило в голову; другие поступали с лукавством: крикнут, ругнут и спрячутся в толпу; третьи горланили, не обращаясь ни к кому в отдельности, не прячась и не выказываясь, мало заботясь, чтобы их услышали, бескорыстно наслаждаясь оглушительным звуком своих собственных слов; четвертые схватывались ругаться с соседом или с тем, на которого давно имели зуб, спорили не слушая, налетали друг на друга, как петухи; пятые старались говорить веско и запутанно, выбирая для этого время, когда шум около них несколько стихал. Наиболее опытные, мудрые и хладнокровные, тихо переговаривались и переглядывались, дожидаясь, пока наступит их очередь.
