Гардемарины, вперед! - [20]

А Настасенька со страху,с отчаяния ни слова не могла вымолвить в ее защиту и согласилась со всем, что внушали ей следователи. И уже потом, вернувшись домой, поняла, что говорила напраслину.

Теперь ищи в святых ликах утешения. За что ей любить мать? Какая любовь, какое почтение, если одевает кое-как, а сама, словно девчонка-вертопрашка, кокетничает с ее же, Анастасьиными, кавалерами. И хоть бы искала себе ровню! Смешно сказать, влюбилась в мальчишку, в курсанта-гардемарина. Анастасия видела его издали- мордашка смазливая, вид испуганный. Ладно, чужое сердце - потемки, играла бы в любовь- полбеды. Так нет, тянуло ее к склокам, к шептаниям, к интригам… Дожили, Анна Головкина- дочь бывшего вице-канцлера-заговорщица! Погубила ты, маменька, мою молодость!

Кто ей теперь поможет? Кому нужна Анастасия Ягужинская? Родственникам? Отчиму? Михаил Петрович Бестужев- дипломат,скупец, фигляр! Скорее всего он и сам уже арестован, трясется от страха и клянет весь род Головкиных и приплод их.

Не идет молитва, ни восторга чистого, ни экстаза… Не понимают они ее, эти суровые мужи в дорогих окладах. Икона «Умиление» самая старая, самая чтимая в доме. Лицо у Заступницы ласковое, но не для нее эта ласка. Прильнула к младенцу, нежит его и вот-вот зашепчет: «Мысли твои, девушка, суетные. Где твоя доброта, где терпение? Жизнь суровая, она не праздник».

- А я праздника хочу,- сказала Анастасия.- Радости хочу, блеска, музыки. Все было в руках, да вырвалось. Но я назад верну!

И чувствуя крамольность мыслей этих в святом месте, она, как была в сорочке, босая, кинулась в зеркальную залу. Раньше здесь кипели балы! Она подтянула батист, обозначив талию, подняла игриво ножку, помахала ей, глядя, как пенятся у пятки оборки, и пошла в менуэте, составляя фигуры одна другой вычурнее.

Де Брильи пришел на следующую ночь уже в дорожном платье, вооруженный чуть ли не десятью пистолетами, еще более мрачный и пылкий. Увидя Анастасию во вчерашнем роскошном наряде, весь так и затрепетал, то ли от любви, то ли из боязни получить отказ.

- Как же мы уедем? - спросила Анастасия. - За домом следят.

- Шпиона убрали, звезда моя.

- Уж не смертоубийство ли? Зачем мне еще этот грех на душу?

- Нет. Зачем его убивать? Ему заплатили, и он ушел.

Анастасия осторожно выглянула в окно. «Стоит… прячется за липу. Значит, этот… не шпион. Где я тебя видела раньше, в каком месте? Сейчас недосуг вспоминать. Кто бы ты ни был - прощай!»

Прошептала тревожное слово и будто опомнилась: «Что делаю? А как же маменька? Уеду, значит, предам ее навсегда!- Она замотала головой, потом выпрямилась, напрягла спину, словно телесное это усилие могло задушить бормочущую совесть.- Здесь, матушка, я тебе не помощница… только хуже. И не думать, не думать…»

Она повернулась к французу и улыбнулась

благосклонно.

- Как зовут вас, сударь мой?

- Серж-Луи-Шарль-Бенжамен де Брильи. - Он склонился низко.

- Ну так едем, Сережа.

12

Когда Никита читал, писарь держал бумагу обеими руками и с опаской косился на Белова.Тот стоял рядом и тоже, хоть уговору о том не было, запустил глаза в государственный документ. Никита читал внимательно, хмурился, а Белов иронически усмехался.

Донос был написан лаконично, но в редких эпитетах, в самих знакax препинания чувствовалось вдохновение. Трудно было узнать Алену Корсака в герое котовского «эссе»- лукав, необуздан, подвержен самым худым и зловредным помыслам, одним словом, злодей!

- Звонко написал,- подытожил Белов.- Слово сказать не умеет, а пишет, что тебе Катулл.

- Лучше не вспоминай Катулла. Не та компания. У Котова, я думаю, образец есть. Вставь фамилию в пустые места- и бумага готова,- сказал Никита и тихонько потянул к себе листок, писарь сразу воспротивился и обиженно запыхтел: - Порвем, Фома Игнатьевич, отдай бумагу, а?

Писарь даже не удостоил молодого князя ответом. Он решительно отодвинул руки Никиты, старательно свернул донос и спрятал его за пазуху.

- Все, господа,- твердо сказал он, - мне библиотеку запирать пора.

- Оставь его,- сказал Белов на ухо Никите, но достаточно громко, чтоб писарь его услышал.- Он трусит. Если человек так трусит, то толку от него не жди. Я пошел домой, спать хочу.

- Спать? Что же ты по ночам делаешь? - машинально спросил Никита.

- Мечтаю, - ответил Белов с металлом в голосе и ушел, хлопнув дверью.

Фома Игнатьевич просительно и жалко заглянул в глаза Оленеву, но тот не тронулся с места.

- Зачем вам сия бумага, наивный человек?- прошептал писарь.- Сам по доброй воле я ее никому не отдам, а коли явится штык-юнкер, он мигом другую сочинит. А я место потеряю. Пойдемте, князь.

- Я понимаю,что в наше время деньги- пыль… Но клянусь…- Никита прижал руки к груди. - Я на всю жизнь запомню твой добрый поступок. Отдай бумагу…

Они вышли в коридор, и писарь долго рылся в карманах- достал деревянную табакерку и спрятал, повертел кошелек в руках и тоже убрал, потом вынул ключ от библиотеки и синий, грубый, как парус, носовой платок, который зачем-то сунул под мышку. Никита не обращал внимания на эти суетливые движения, он держал глазами писарев камзол, в недрах которого скрывался котовский донос.