Гардемарины, вперед! - [42]

— От падагры нет лучшего средства, чем брусничный лист, — говорил Гаврила, — а у них тут, поди, и брусники-то нету. Ладно, что-нибудь придумаем, ваше сиятельство.

— Иди, Гаврила, — князь откинулся в кресле, поудобнее устроил ногу и обратился к Никите. — Ну вот, теперь можно поговорить, — он легко дотронулся до руки сына. — Боже мой, как ты вырос! Когда из кареты стали выпрыгивать эти молодые люди, я, грешным делом, не узнал тебя.

Никита рассмеялся.

— Ну и чему же ты собираешься учиться?

— Всему, — беспечно отозвался Никита. — Для начала я бы хотел поступить в Сорбонну.

— В Сорбонну? — князь посмотрел на сына с удивлением. — Ты хочешь заниматься богословием? Неплохая карьера для сына князя Оленева — стать капуцином!

— Но я вовсе не хочу заниматься богословием, — Никита был смущен. — Я думал, что Сорбонна и университет это одно и тоже. Гаврила говорил…

— Гаврила… — князь рассмеялся. — Десять лет назад Гаврила чуть было не поехал со мной в Вену, и с тех пор решил, что он повидал свет. Сорбонна в силу старой традиции руководит университетом, но учит только схоластике и теологии. Да и весь университет проникнут средневековыми традициями. Просвещенному человеку в восемнадцатом веке не латынь нужна, и не римская хирургия, а механика, архитектура, история…

— Я согласен учиться где угодно, лишь бы быть рядом с вами, отец!

Князь с улыбкой посмотрел на сына.

— Тогда возвращайся домой. Я недолго задержусь в Париже. Пост посла — временный, — князь потер ногу. — А знаешь, полегчало… Что Гаврила намешал в эту воду?

Услыхав из-за двери свое имя, Гаврила немедленно появился в комнате и стал вытирать ногу князя полотенцем. Кончив процедуру, он взял ведро и удалился.

Оленев легко прошелся по кабинету, потом остановился напротив сына. Глаза его были печальны, резко обозначились горькие складки вокруг рта.

Никита встал, смутился, не зная, куда девать руки и как спрятать повлажневшие глаза. Лицо старого князя дрогнуло, и они обнялись.

— Мальчик мой, — сказал князь тихо. — Надо пережить завтрашний день. Он может быть очень тяжелым. Было бы слишком нелепо после стольких лет разлуки встретить единственного сына и… потерять его, — он высморкался в большой платок.

— Не волнуйся, отец, — Никита вдруг почувствовал себя взрослым. Он увидел, что отец постарел, слаб и болен, и нуждается в его поддержке. — Все будет хорошо.

Старый князь уже взял себя в руки.

— Что бы там ни случилось, я хочу сказать тебе. Ты мой единственный… ты мой наследник. Не всегда я был внимателен и справедлив к тебе. Прости…

— Батюшка…

— Не перебивай. Возьми вот это…

Князь снял с груди большой тяжелый медальон на массивной цепи и надел на шею Никиты.

— Этот медальон — подарок твоей матери. Я не расставался с ним никогда. Она так и не увидела тебя, мой мальчик. Ей было столько же лет, сколько тебе сейчас. Да сохранят тебя память о матери и мое благословление, — и князь трижды поцеловал сына.

Это действительно был замок: довольно обветшалый, запущенный, что выдавало стесненные обстоятельства владельца, с покосившейся и кое-где рухнувшей оградой, заросшим парком, подступающим к замшелым стенам главного здания, где никем не тревожимые паслись свиньи и разгуливали куры.

Из двери кухни шел чад. На порог вышла служанка с ведром и вылила в канаву помои. Свиньи, визжа и отталкивая друг друга, бросились к еде. Девочка лет шести кормила кур из решета.

По дороге к замку тащился в упряжке мул. Молочница в чепце, поддерживая кувшины, подстегивала его кнутиком.

Крестьянин в залатанных штанах принес на двор вязанку хвороста, слуга провел на конюшню лошадь.

Из угловой башни раздались редкие выстрелы. Видно, прислуга давно привыкла к этим звукам, все мирно продолжали заниматься своими делами. Топько капуцин в капюшоне, спящий под стогом, перекрестился и повернулся на другой бок. Чьи-то руки вьвалили на подоконник гору пуховиков просушиться на жарком солнце.

Все было буднично и привычно, когда на дороге к замку показался одинокий всадник…

В гостиной скучающий де Брильи упражнялся в стрельбе из дуэльных пистолетов. Он только что превратил туза пик в тройку, отшвырнул пистолет на диван и услыхал быстрые шаги.

Перед ним возник молодой человек в дорожном плаще и высоких сапогах с ботфортами.

Курсант?! — де Брильи в совершеннейшем потрясении смотрел на Сашу, — Ты?.. Здесь?.. Что тебе нужно в моем доме? — он сжал кулаки.

— Сядьте, — невозмутимо предложил Саша и сел к ломберному столику. — Поговорим.

Де Брильи не двинулся с места.

— Я буду краток, — продолжал юноша и вынул из камзола знакомый пакет с бестужевскими бумагами, перевязанный розовой лентой. — Бумаги Бестужева, — он положил пакет на стол, — в обмен… на Анастасию.

Звук, похожий на рычание, вырвался из груди шевалье. Было видно, что он не верит ни одному слову молодого человека и готов в любую минуту вцепиться ему в глотку.

— Я знаю, вы мне не верите, — сказал Белов. — Ничего не поделаешь, обстоятельства складываются против меня, и вы вправе не доверять мне, — он подумал и искренне добавил, — так же, как и я вам. Я не хотел причинить вам зла, но так уж получилось… Я невольно оказался единственным свидетелем похищения Анастасии в Москве. Тогда я еще не знал, что она бежала с вами. Я думал, что ее увезла Тайная канцелярия, и охотно дал показания. Я был пешкой в большой игре, долго не понимая этого. Потом Лесток послал меня с Бергером на опознание в «царев домик»… Все остальное вам известно…