Гардемарины, вперед! - [40]

— За это, — Саша сделал ударение на последнем слове, — ничего… но мечтаю о лейб-гвардии.

Бестужеву понравился его ответ.

— Охота мундиром покрасоваться? Ты большего стоишь, — он перевел глаза на Алешу:

— А ты о чем мечтаешь?

Алеша не уловил иронии, прозвучавшей в вопросе вице-канцлера.

— О море, — воскликнул он искренне. — Капитаном мечтаю пойти в дальние страны.

Бестужев уловил интонацию предельной искренности, задержал на Алеше грустный взгляд, потом обратился к Никите.

— Ну а ты чего хочешь?

Тот молчал.

— Ничего не хочешь? Экий ты гордый! Прямо княжеский сын!

— Вы правы, ваше сиятельство. Мой отец, князь Оленев, посол в Париже. Он даст мне образование, и я послужу России.

Бестужев с серьезным видом кивнул головой, согласившись со словами Никиты.

— Ладно, все в свой черед, — он поднял руку, и друзья поняли, что аудиенция окончена.

— Ваше сиятельство, позвольте… — Саша шагнул вперед. — Прошу милости для Анастасии Ягужинской. Это она передала нам бумаги.

— Вон что? — и бросил равнодушно. — Ягужинской ничего не угрожает.

Гардемарины были уже в дверях, когда Бестужев окликнул их.

— Стойте! А ты знаешь, где сейчас Анастасия Ягужинская?

— В Париже… — Саша чуть помедлил. — С господином де Брильи.

— Ладно, идите… — и про себя пробормотал, — все дороги ведут в Париж…

Когда Яковлев вошел в кабинет, Бестужев просматривал бумаги, принесенные гардемаринами.

Яковлев застыл подле стола. Бестужев поднял голову.

— Я одного не понимаю, ваше сиятельство, — сказал Яковлев. — Почему Лесток так стремился забрать эти бумаги у де Брильи? Ведь все они вместе с Шетарди в одной упряжке.

— Да, игра у них общая, но в чем-то у каждого своя. Шетарди надо выслужиться перед французским двором и вернуть себе место посла. Лестоку надо быть первым при Елизавете, а для этого — скинуть меня. Слушай и запоминай, чтобы я дважды не повторял тебе урок политической мудрости… — Бестужев встал и заходил по кабинету, — Лесток помог государыне занять трон, но нет ничего более зыбкого, непрочного, чем монаршая благодарность. Кто он такой? — Бестужев говорил почти вдохновенно. — Неутомимый интриган, острого, но недалекого ума человек, иностранец, посредственный лекарь. Что ему делать дальше? Клистиры ставить? Сейчас он несколько укрепил небя Лопухинским делом, но государыня в глубине души не очень верит в серьезность этого заговора. Казнь — она больше для острастки, чтоб другим было неповадно. Лесток вкусил власти и не хочет с ней расставаться. Он видит себя французским Бироном при русском дворе, но я ему не позволю. И он это знает. Он служит прежде всего себе, я же служу России, а потом себе. Нам с ним не ужиться.

— А эти бумаги? — Яковлев кивнул на стол. — В огонь?

— Ни в коем случае. В тайник.

— Стоит ли рисковать? — поморщился секретарь.

— Я хочу, чтобы меня судили не современники, а потомки, — почти торжественно произнес Бестужев. — Пусть знают мои черные и белые дела и вынесут нелицеприятный приговор, — странная гордость осветила его грубое лицо.

— Я все понимаю, — поспешно сказал Яковлев, но обыденность его интонации показала полное непонимание высоких задач вице-канцлера, — но… еще не придумали такого тайника, откуда нельзя снова выкрасть эти письма. Игра ведь еще не кончена.

Бестужев задумчиво посмотрел на Яковлева.

— Ты прав, игра еще не окончена. Поэтому нет тайника более надежного, чем…

— Чем?.. — не выдержал Яковлев.

— Пусть они хранятся в Париже у кардинала Флери. Яковлев оторопел.

— Простите, ваше сиятельство, — выдохнул он, — но я вас не понимаю.

— Что же здесь непонятного? Тот враг безопасен, который уверен, что держит тебя в руках.

— Мы пошлем Шетарди подложные бумаги! — наконец, осенило Яковлева.

— Но одну настоящую! — Бестужев вытащил из вороха бумаг расписку, испещренную цифрами. — Она придаст солидности всем остальным.

— Но ведь Шетарди не дурак, он сразу заподозрит обман.

— Надо, чтобы этого не случилось, — вице-канцлер подумал мгновенье. — Гардемарины хотят послужить России? Так пусть они начинают свою службу. Зови Лядащева!..

Ночь. Особняк княгини Черкасской.

Гаврила сидел в комнате, отведенной ему хозяевами, и напряженно смотрел на дверь. Где-то в глубине дома забили часы. Гаврила открыл дверь и нос к носу столкнулся с дежурившим подле его комнаты гайдуком.

— Куда, Гаврила Петрович? — почтительно спросил он.

— В парк, за дурманом.

— И я с вами, — с готовностью отозвался гайдук.

— Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве, а то лекарство силы иметь не будет.

Гайдук согласно кивнул головой.

— Вот и пошли. Я буду в одиночестве, и вы… рядом будете в одиночестве, — сказал он серьезно.

— Хабэас тиби! — прикрикнул на него Гаврила, — Что значит — стой здесь и чтоб тихо! — И он стремительно бросился к лестнице.

Как только Гаврила выбежал в парк, окно на вторам этаже распахнулось, и истошный женский гллос завопил:

— Лекаря!

Гаврила увеличил скорость, обогнул фонтан с мраморной нимфой, лилейной ручкой указывающей ему правильное направление. В доме уже хлопали двери, метался в окнах свет. Потом кто-то зажег фонарь, и толпа с гвалтом ринулась в парк ловить беглеца.

Гаврила мчался к решетке у Фонтанной речки, где в условленное время его ждали друзья.