Ганнибал - [15]

— Я заплачу тебе, сколько спросишь, — проговорил он хрипло. — Я сын Озмилка!

— Пусти меня, — сказала она сердито. — Я не позволю, чтобы со мной так обращались в моем собственном доме. Ты делаешь мне больно. Пусти!

— Я куплю тебе кучу вещей, — упорствовал он. — Я не из тех скупцов, что вначале обещают золотые горы, а потом жалеют гранатовое зернышко. Я не какой-нибудь жалкий эллин. Я плачу за то, что беру.

Дельфион не слушала его, чувствуя боль в руке. Она ударила его по запястью. Он рассмеялся и еще сильнее сдавил ее руку; в отчаянии она взяла его за подбородок и оттолкнула его лицо. Барак был так изумлен, что отпустил ее.

— Что такое? Начинаем злиться, а? Ты слишком много себе позволяешь. Я сын Озмилка, а ты только гулящая девка…

Дельфион ударила его по губам.

— Помни, что это мой дом!

Она быстро повернулась и, прежде чем Барак опомнился, исчезла за дверью в конце прохода. В бешенстве он сделал несколько шагов за нею. Показать сейчас же, что ей не пройдет даром такое обращение с сыном Озмилка? Или пойти собрать своих рабов и разгромить этот дом? Сколько бы она потом ни жаловалась, ее жалобы будут отклонены Сотней. Но взрыв чувств привел его в изнеможение. Он потерял власть над своим затуманенным вином разумом. Очнулся он лишь в столовой, расстроенный поражением и пылая яростью. Подойдя к столу, где девушка размешивала вино в чаше, он молча взял кувшин с неразбавленным вином и начал пить. Затем бросился на ближайшее ложе и уснул.

6

Ганнибал обедал один. Он вытер пальцы кусочком хлеба и омыл их в чаше, которую держал перед ним молодой раб.

— Келбилим, — проговорил он, не поднимая глаз, — я сказал Сфарагу, что дам ему вольную. Пришли его ко мне.

Келбилим поклонился и исчез; через несколько минут с важным видом вошел Сфараг; его развязность мгновенно превратилась в раболепие. Он пал ниц на пергамский ковер.

— Я сдержу свое слово, Сфараг, — сказал Ганнибал мягко, — хотя нет причины именно тебе оказывать предпочтение перед другими. Как ты воспользуешься своей свободой?

Сфараг поднял голову — к нему вернулась его уверенность в себе.

— С помощью моего господина я стану кондитером.

— А ты не хотел бы получить маленький участок земли? Ведь ты занимался садоводством…

— Нет, господин, я ненавижу земледелие и если смею высказать моему милостивому господину свою сокровенную мечту, — сказал Сфараг, нахально осклабившись, — то я почел бы себя счастливейшим человеком на свете, коли бы мне был дарован маленький капиталец, чтоб открыть кондитерскую. Совсем маленький капиталец, господин. Самый что ни на есть крохотный для такого богатого и благословенного небом господина! — Он сплюнул. — Прости, что я плюнул в твоем присутствии, господин, — сделал это для отвращения дурного глаза. Моя речь была дерзкой, но мог ли я сказать меньше?

— Да, из тебя вышел бы отличный лавочник, — проговорил Ганнибал с улыбкой. — Ты делал бы первоклассные пирожные, целый день грыз бы сладости и стал бы толстый, как беременная слониха.

— О нет, господин! — вскрикнул Сфараг, горделиво подняв голову. — Но я каждый день посылал бы лучшие пирожные, чтобы украсить стол моего господина. Меня вдохновляла бы мысль…

— Ты получишь деньги, — прервал его Ганнибал, делая ему знак уйти. — Мы уладим это дело завтра утром. Передай, Келбилиму, что я сказал.

Сфараг, снова полный смирения, выполз из зала.

Что это за свобода, если она употребляется на столь никчемные цели? — размышлял Ганнибал. Раб может стать образцом духовной дисциплины и посрамить жизнь свободных, и тем не менее рабство есть зло. Только в товариществе нашел я добродетель, а товарищество — только в моей армии. В этой мысли была парадоксальность, которую он сначала не заметил. Для того ли обещал он Сфарагу свободу, чтобы проверить самого себя в тот миг, когда принял новое решение, чтобы увидеть, как далеко простирается его презрение и его доверие? Каковы же ценности, которые я стремлюсь обрести? — думал он. — Мир в войне; и товарищество в узах, которые несут разрушение. В том-то и заключается парадоксальность. Он видел солдат, достигающих единения и верности путем насилия и смерти, и это имело смысл и значение только как сила, снова превращающаяся в жизнь, преобразующая жизнь и добивающаяся мира. Но это еще не конец. Он слышал споры философов разных школ, воздвигающих триумфальную арку мудрости; однако из всех этих споров он вынес лишь ощущение того, что необходимость приходит в столкновение со свободной волей. Арка сломлена и завершена в вечном круговороте жизни. Мы свободны теперь или никогда не будем свободными. И, будто поборов искушение и отделавшись от чего-то дурного, Ганнибал почувствовал, как поднимаются в нем силы, словно торжествующий взлет песни, почувствовал устремленные на него десятки тысяч глаз, в которых он отражался. И этот миг, этот взрыв песни, этот мерный шаг боевых колонн был рождением нового мира, был преображением.

Он встал и легкими, быстрыми шагами вышел в небольшой боковой зал. Неугасимая лампада горела перед нишей, где стояла бронзовая статуя Мелькарта. Величественный бог стоял там во всем своем могуществе. Ганнибал почувствовал, что его мысль получила нужную ему определенность. В товариществе, — произнес он тихо, молитвенно подняв руку. Он ощутил елей помазания на жизнь. Мир отступил, оставив лишь апофеоз могущества силы, и его жизнь была отдана этой силе. В душе его был покой.