Ганнибал - [6]
— Ты понимаешь этот язык, господин?
— Да. — Я задумчиво посмотрел на нее, радость от предстоящей встречи сочеталась во мне с недоверием к этой избитой рабыне. — Кто дал тебе свиток?
— Какой-то человек вручил его моему господину — смотрителю гавани…
— Откуда ты тогда знаешь, что он написан по-гречески?
Она пожала плечами, легкая усмешка скользнула по ее изящно очерченным губам, но глаза оставались по-прежнему печальными.
— Смотритель гавани прочел письмо и что-то недовольно пробурчал. Он не стал снова перевязывать его, а просто дал мне.
— Выходит, ты умеешь читать?
— И писать, господин. Но смотритель гавани этого не знает. — Она опустила голову, затем вдруг резко вскинула ее и внимательно посмотрела на меня.
— Ну хорошо. А теперь иди, хотя нет, подожди. Ты страдаешь от морской болезни?
Теперь она, правда робко, улыбнулась также глазами.
— Нет, господин. А имя мое — Коринна.
Я махнул рукой в сторону ярко освещенного выхода. Минуту-другую она вопросительно смотрела на меня, а затем вышла прямо под палящие лучи полуденного солнца.
Я сел за стол и взял в руки свиток с перечнем товаров. Однако мысли мои были заняты совсем другим. Khenu Baal — Милость Ваала. Это означало, что, когда солнце окажется над потерянным нами Гадиром[16], Ганнибал будет ждать меня в храме Артемиды[17] или поблизости от него. Раньше я вовсе не был уверен в том, что сумею застать его в Никомедии из-за развернувшихся здесь бурных событий, положивших начало войне между Вифинией и Пергамом[18]. Царь Прусий вполне мог поручить своему знаменитому гостю какое-либо важное дело. В городе никто толком ничего не знал.
Однако эта девушка развеяла мои сомнения. Она явно умела владеть собой, была достаточно умна и, безусловно, получила какое-то образование. Едва заметный акцент не позволял определить, откуда она родом. Вероятно, она появилась на свет на Крите или на одном из маленьких островков Южной Эллады и совсем еще ребенком стала чьей-то легкой добычей по время войны между Римом и Антиохом. В Кархедоне с рабами обращались довольно хорошо, не из добрых побуждений, а просто чтобы не портить ценный товар. Когда наемники подняли мятеж, рабы также встали на защиту столицы и показали себя отменными храбрецами. В большинстве городов эллинической части Ойкумены[19] такое даже представить себе было нельзя. За все эти годы и никак не мог привыкнуть к тому, что к рабам относятся хуже, чем к скоту. Я снова в мыслях вернулся к этой девушке. Она умела читать и писать и вполне могла заменить выходца из Александрии, в последнее время исполнявшего обязанности моего писца. Бедняга во время плавания из Египта в Вифинию постоянно страдал от морской болезни, хотя море летом воистину не давало никаких оснований для таких мучений.
Кроме того, она была очень красива. Ох уж это возбуждение плоти! В восемьдесят лет о нем, казалось, следовало просто забыть. Однако на отсутствие похотливых желаний старику надлежит жаловаться лишь в тех случаях, когда у него нет возможностей их удовлетворить.
С помощью александрийца, который теперь должен был остаться в Никомедии, я закончил составлять опись товаров.
Караваны бактрийских[20] купцов уже снова покинули город, чтобы еще до наступления зимы успеть добраться до горных границ Персидской державы. Их столь поспешный отъезд был также вызван стремлением не оказаться на подвластных Вифинии и Пергаму землях в тот момент, когда Прусий и Евмен опять всерьез возьмутся за осуществление безумной идеи создания единого эллинистического государства.
За загородкой в самом конце склада я нашел маленькую коробочку с белым порошком, обладающим соответствующим запахом. Из дорожной сумы я вынул чудесную стеклянную бутылочку, изготовленную в одной из ремесленных мастерских пунийской столицы.
Бутылочка была сделана в виде женского тела, только без рук и ног, но зато с высокими крутыми грудями. Затычку украшало нечто вроде ожерелья с прикрепленным к нему вырезанным из сапфира изображением молодой пунийки. Сквозь бутылочку, «ожерелье» и нижнюю часть затычки тянулась тонкая золотая цепочка. Таким образом бутылочку можно было носить на шее.
Мои мысли вернулись на восемь с половиной лет назад, во времена скорби и тоски. Я тихо вздохнул, разомкнул цепочку, осторожно вытащил ее из крошечного отверстия, вынул затычку и высыпал белые крупинки в узкое стеклянное горло.
На цоколях коричневых колонн портала кучки белого голубиного дерьма образовывали причудливые узоры. В помещениях расположенного в верхней части примыкавшего к гавани квартала Царского банка царила приятная прохлада. Служитель в позолоченном, плотно облегавшем мускулистую грудь панцире и украшенном пышным султаном шлеме почтительно провел меня сквозь скопище толпившихся в зале людей.
При виде меня Ипполит не только мгновенно вскочил с места, но и быстрыми шагами пошел навстречу. В знак приветствия он крепко сжал мое правое предплечье и небрежным жестом отослал служителя. Затем он опустил тяжелые шторы из обшитой золотом плотной шерстяной ткани и предложил расположиться поудобнее на изящном сиденье. Оно было обтянуто простой кожей, но зато подлокотники были выложены инкрустациями из слоновой кости.
