Гамсун. Мистерия жизни - [100]

Такого рода конфликты, как правило, приводят к окончательному разрыву, к ненависти и молчанию. Однако Кнут и Мария продолжают жить вместе… Это сожительство в ненависти приведет обоих к политической и человеческой катастрофе.

Внешние обстоятельства этой пляски смерти[177] необычны. В то время как Кнут Гамсун изолирован своей глухотой, Мария, запертая мужем в клетку семейной ячейки, но продолжающая жить театральными мечтами своей юности, вдруг получает возможность сыграть большую роль на сцене мировой политики. Она становится ушами мужа и таким образом влияет на его голос. Никто из посторонних понятия не имеет о том, что в доме исполняют пляску смерти.

…В памяти большинства сегодняшних норвежцев Гамсун выступает в роли предателя. Но в сыгранной им роли было множество граней — он был патриот, национальный певец, предатель родины, агитатор, посредник, общавшийся со многими ведущими политиками мира; сам же он приписывал себе иную роль — он считал, что спасает свою страну.

Страну, землю, которую он любил. Но был ли он при этом националистом? Что он, собственно говоря, думал о Норвегии?

Все эти вопросы усложняют пляску смерти. И все же это любовная драма.

Впоследствии Гамсун, без сомнения, полагал, что если он и избрал ложный путь, то из добрых побуждений. И толкнули его на этот путь некоторые из тех его свойств и убеждений, которые когда-то одобрялись, высоко ценились и способствовали созданию произведений, одно из которых принесло ему Нобелевскую премию. Все, что он всегда считал правильным и справедливым, в новой политической ситуации привело его к катастрофическим ошибкам.

…Идеологические катастрофы, переплетенные с супружеской пляской смерти, очень мучительны. А тут еще пляска смерти в предсмертном зале ожидания приобретает далеко идущие политические последствия».[178]

* * *

Но, безусловно, не одна только Мария виновата в происшедшем. На Гамсуна можно было только частично повлиять, можно было дезинформировать его, но никто не был в состоянии заставить его писать или говорить, например, по радио, то, что он не хотел сам.

В августе 1940 года он посылает статью Харальду Григу с просьбой ее опубликовать. Григ, будучи противником нацизма, отказывает старому другу. По всей вероятности, речь шла о статье, в которой Гамсун вновь выступал с критикой Англии и призывал поддержать Квислинга.

Еще раньше, в июне 1940 года Гамсун встретился с Харальдом Григом в последний раз. Сигурд Эвенсму так рассказывает об этой встрече: «Григ принял Гамсуна в своем кабинете и чувствовал себя довольно скованно, но говорил с ним как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло».

Через полгода Грига арестовали, и он провел 14 месяцев в заключении в Грини. Его освободили только после вмешательства семьи Гамсунов и, по некоторым данным, только благодаря просьбе Марии Гамсун, которая побывала в сентябре 1942 года вместе с сыном Туре на приеме у Тербовена.

В январе 1941 года Туре Гамсун, который занял пост директора издательства «Гюльдендаль» после Грига, вместе с отцом были на приеме у Тербовена в Скаугуме и просили за другого узника — писателя Роберта Фангена. Тербовен с Гамсуном друг другу не понравились, и, хотя рейхскомиссар пообещал заключенного выпустить, произошло это только через полгода.

Зато от встречи Гамсуна с Тербовеном остались фотографии, сделанные против воли писателя (на снимках видно, как он прячет лицо от камер), который терпеть не мог фотографов и журналистов. Эти снимки появились в «Афтенпостен», контролируемой немцами, на следующий день и были использованы в целях пропаганды нацизма. В статье говорилось, что Тербовен пригласил великого писателя слетать с ним в Германию на его (рейхскомиссара) личном самолете. На самом деле пригласил Гамсуна в Германию Геббельс, давний поклонник его творчества, но, когда выяснилось, что писатель сам должен заплатить за перелет, Гамсун от поездки отказался.

Его действительно очень любили в Германии. Немецкие офицеры и солдаты просто толпами приходили в Нёрхольм, чтобы получить автограф любимого писателя.

«…Когда ворота усадьбы были открыты сутки напролет, ничем другим больше уже невозможно было заниматься, — вспоминала Мария Гамсун. — Ибо на немецких солдат, оказывавшихся поблизости, Нёрхольм действовал прямо как магнит. Они приходили сюда со своими потрепанными книгами Гамсуна и непременно просили автограф. Молодые парни вынимали „Викторию“ из нагрудного кармана, возле сердца, у них была просьба, жизненно важная…

Он редко спускался вниз из детской, и мне надо было, как правило, подниматься к нему и брать автограф.

Не только немцы шли к воротам с просьбами и пожеланиями…

Кнут стал теперь своего рода кудесником. Когда люди оказывались один на один с немцами, стоило лишь обратиться к нему.

Кнуту можно было только дунуть на бумагу, где я написала по-немецки, чтобы дело тут же уладилось.

Но долго он так держаться не мог.

В 1941 году у Кнута начался период тяжелой депрессии. Он больше не желал видеть ворота открытыми, людей, приходящих в усадьбу, доступную для всех, а самого себя — в качестве какого-то мальчика на побегушках. Он хотел сбежать в лес, быть вне дома, освободиться от всего».