Гамлеты в портянках - [62]

— А ты ничё не путаешь? — спросил Лысов и хотел уже добавить «обезьяна», но побоялся сделать итак уже не свой день ещё более не своим.

— Ровно сто! — пригвоздил Герц. — До стояния на реке Угре в 1480-ом… У русских воинов и их родных — комплекс неполноценности, психологические зажимы. Несколько поколений платили себе дань стабильно, и тут на тебе — Донской явился. «Как это поганых бить?» — думают в войске. И действительно. Спокон веку на татар спину гнули, а тут — бить. И всё-таки били так, как «духи» били «дедов» два месяца назад в «махре». А на утро опять всё по-прежнему. Потому что не бывает всё сразу. То, что столетиями копилось, в миг на корню не уничтожить. Куликово поле — просто место перелома. После битвы ровно десять десятилетий русские будут постепенно привыкать, что они — победители, а татары, что они — побеждённые. Пока не слягут в могилы последние, кто платил дань и собирал её. Сегодня день такого перелома в нашей батарее, товарищ сержант. Сейчас других сержиков нет, но, когда они вернутся, Вы умолчите и про сигареты, и про Павлушкина, и вообще про всё, иначе я Вас убью. Пока что не тебя, а Вас. Так в 1380-ом перед началом сражения пал Пересвет, сразив Челубея. По вопросу — всё.

Глава 11

— Здравствуй, милая моя девочка, — начал Герц письмо. — Сейчас сержант разрешил нам заниматься своими делами, и я решил написать тебе не от себя, а от своего подсознания что ли. У меня пять-шесть часов впереди, если не отправят на работы.

Я не видел тебя пять лет. Пять долгих лет. За это время успел окончить университет, теперь, как ты поняла, — в армии. Это письмо будет написано и сожжено, потому что так надо. Знаешь, я не люблю страну, которой служу. Я тебя люблю, Леночка. Очень люблю. Моя Родина эмигрировала в Германию в 99-ом вместе с тобой. Я потенциальный подлец и предатель, но ты об этом не узнаешь. Не узнаешь не потому, что я боюсь дискредитировать себя в твоих глазах. Я слишком сложный, чтобы всё было так просто.

Представь, я без раздумий мог бы встать под знамёна немецкой армии в случае войны Германии и России по одному твоему слову, чтобы сражаться за твою новую родину. Сражаться храбро и недолго; в первом же бою встал бы под пули, но это дела не меняет. Я Иуда и восклицательный знак. Войны, конечно, не будет, и ты никогда не стала бы просить меня ни о чём подобном, но всё равно, всё равно. Я бы мог стать ренегатом ради тебя. Уверен, что тебе как женщине было бы приятно услышать эти слова, а как человеку, который с такой болью отзывается на всё, что происходит в России, — нет. Вот думаю, кто бы в тебе возобладал, прочти ты эти строки. Мне бы хотелось, чтобы всё-таки человек, хотя такой вариант уничтожает меня в твоих глазах. Вариант с женщиной мне выгодней, но я страстно хочу, чтобы всё-таки — человек. Потому что я люблю тебя не только за внешность. Я люблю твою бессмертную душу, любимая девочка моя. Сказано, что соблазном должно придти в мир, но горе тому, через кого соблазн входит. Через меня он не просто входил — он врывался в мир, как голытьба 17-го года в усадьбы дворян. В общем, это письмо будет сожжено. Я не могу, не имею права рисковать твоей душой. Я слишком люблю тебя, чтобы позволить обрушиться в нравственную пропасть вслед за мной.

По интернету я писал тебе, что жить в России стало лучше. Я лгал тебе. Лгал, чтобы ты вернулась. Лгал и делал всё возможное, чтобы ложь стала правдой. В нашей батарее служит пятьдесят человек со всей страны. У нас среднестатистическое подразделение; есть места лучше, есть и хуже. В общем, всё в целом как везде: дедовщина, плохое снабжение, воровство и т. д. Но представь, что некоторым ребятам здесь лучше или так же, как на гражданке. И таких человек восемь наберётся. Ты представь, что за воротами воинской части творится, если кому-то вполне комфортно здесь, в таких условиях, привычка к которым, однако, помогает нам одерживать победы в войнах.

Я не просто не люблю страну, в которой человека держат за скотину, и скотина не против. Я её презираю всем своим подлым существом. Я бы размозжил ей голову автоматным прикладом, если бы точно знал, где у неё голова. Только я не самый плохой гражданин. Я хотя бы не равнодушен к России, как многие. Для большинства её вообще нет. Есть свои житейские радости, заботы, проблемы, а страны, того, что нас всех должно объединять, — нет. И с недавнего времени я даже никого не осуждаю за это, людям очень тяжело. Но мне больно, Леночка! Почему мне так больно, милая моя?! Ведь морального урода презираю же! Только, пожалуйста, не думай, что во мне осталась капля святого, что я за что-то цепляюсь. Я предатель, но предатель честный. Не цепляюсь я вовсе ни за культуру нашу, ни за местами великое прошлое, ни за что вообще. Они не перебивают скунсовый смрад нынешней действительности, они для меня ещё больше её усугубляют, насмешкой представляются. Больно мне, наверное, по известной причине. Всякая ненависть — это болезнь, разрушающая человека, — так ведь?

И не на что опереться. И не просто не на что опереться, а уже и всё равно, что не на что опереться. Выжжено всё. Расхохотался бы, до какой степени всё равно, если бы не ослабел от ненависти. Везде — завалы. Даже нет — не завалы. На руинах Союза построены новые здания из прочного камня. Попирают небо шпилями учреждения коррупции, продажного правосудия, казнокрадства, на которых почему-то написано «Налоговая инспекция», «Пенсионный фонд», «Арбитражный суд». И вроде бы с голоду не помираем, как в Отечественную. А лучше б с голоду! Никто никому и ни во что не верит. А ведь мы с тобой застали первое постсоветское время, когда наши родители во всё верили. Я так скучаю по той пусть и трудной, но по-детски наивной эпохе, в которой мы в чём-то не отличались от взрослых. А помнишь, как пацаны играли во вкладыши на подоконниках, а девчонки писали лирические стихотворения и загадки в толстые тетрадки, украшая поля плетёными косичками? Вспомни, какое значение придавалось этим милым глупостям. Вспомни, Лен, и улыбнись; ты так красиво это делаешь. Перед армией был в нашей школе, там уже ничем таким не занимаются. Я так расстроился из-за этого, а потом подумал, что новое поколение ребят совсем не обязано подстраиваться под наше с тобой прошлое, счастливое во многом. Что там — во всём счастливое, потому что детство есть детство.