Гамлет - [58]

Время Горацио начнется после смерти Шекспира. Начнется с гражданской войны и Оливера Кромвеля, который родился в 1599-м, то есть в тот самый год, когда Шекспир пишет «Гамлета», начнется с отнюдь не театрального топора, обезглавившего Карла I, с восемнадцатилетнего запрета театров.

И только в последней четверти XVII века англичане вновь заинтересуются своим дореволюционным поэтом. К тому времени уже практически не останется никого, кто видел драматурга-Шекспира в постановке режиссера-Шекспира. И за пьесу Шекспира человечество примет тот «текст слов», который дойдет до нас по публикациям неавторизованных рукописей и почти без авторских ремарок.

Если верить Шекспиру, то драматургия — это не слова, произносимые актером со сцены, и даже не само действие. Шекспировская драматургия — это некий энергоемкий разъем, пространство между действием и словами.

Так что дело не в проблеме Горацио, который уже не второстепенный, но пока все же и не титульный персонаж. (Мы потому так много о нем говорили, что Горацио более прочих — terra incognita «Гамлета».)

Дело в примитивности и алогичности той сценической традиции, которую шекспироведение вынуждено защищать. Дело в отсутствии в тексте значительной доли авторских ремарок, которые могут быть реконструированы, хотя и с разной степенью надежности.

Но, как мне представляется, оправдать Горацио уже вряд ли удастся. Хотя бы потому, что аргументы традиционалистов не составляют системы.

Игорь Шайтанов в альманахе «Anglistica» (№ 9, Москва — Тамбов, 2002 г.) пишет, что я завожу «дело Горацио». Обвинение нешуточное: мол, даже если комментатор и прав, в его правоту мы никогда не поверим, поскольку помним, как в свое время был в таких ситуациях доказателен прокурор Вышинский.

Мне остается только согласиться: на уровне первой реальности метод Вышинского предназначен не для доказательства вины, а для расправы над «врагами народа», назначенными на эти свои роли Сталиным. (Андрей Платонов называл это «всенародной инсценировкой».) Но данный метод Сталин с Вышинским и взяли для публичных своих постановок из реальности художественной.

По законам жизни еще не факт, что тот, кто пошел за Офелией, ее и утопил. А по законам искусства Горацио — убийца (ибо иного автором не оговорено).

Горацио в глазах Гамлета — философ-стоик, последователь Сенеки. И еще — «самый справедливый из людей». А для зрителя «Глобуса» — тот самый римский раб из поставленного в 1599 г. (непосредственно перед «Гамлетом») шекспировского «Юлия Цезаря», раб, который, как и Горацио, после смерти хозяина переходит к победителю в качестве трофея. И надо крепко заткнуть уши, чтобы вслед за репликой ломающего комедию с пустым кубком Горацио («Я более древний римлянин, чем датчанин!») не расслышать гомерического хохота Шекспира.

Мы начали эту заметку о Горацио с «Испанской трагедии» Томаса Кида, из которой, как принято считать, Шекспир и взял образ «друга-Горацио». Напомним, что у Кида враги убивают Горацио и вешают его тело на дереве.

Именно так в легендарные времена Древнего Рима должны были поступить с одним из знаменитых братьев Горациев. Тит Ливий описал историю подчинения Риму латинского города Альба-Лонга (это первое римское завоевание!):

Было тогда в каждой из ратей по трое братьев-близнецов, равных и возрастом, и силой. Это были, как знает каждый, Горации и Куриации. /…/ Цари обращаются к близнецам, предлагая им обнажить мечи, — каждому за свое отечество: той стороне и достанется власть, за какою будет победа. Возражений нет, сговариваются о времени и месте. Прежде чем начался бой, между римлянами и альбанцами был заключен договор на таких условиях: чьи граждане победят в схватке, тот народ будет мирно властвовать над другим. /…/

Подают знак, и шесть юношей с оружием наизготовку по трое, как два строя, сходятся, вобрав в себя весь пыл двух больших ратей. /…/ Трое альбанцев были ранены, а двое римлян пали. Их гибель исторгла крик радости у альбанского войска, а римские легионы оставила уже всякая надежда: они сокрушались об участи последнего, которого обступили трое Куриациев. Волею случая он был невредим, и если против всех вместе бессилен, то каждому порознь грозен. Чтобы разъединить противников, он обращается в бегство, рассчитав, что преследователи бежать будут так, как позволит каждому рана. Уже отбежал он на какое-то расстоянье от места боя, как, оглянувшись, увидел, что догоняющие разделены немалыми промежутками и один совсем близко. Против этого и обращается он в яростном натиске, и, покуда альбанское войско кричит Куриациям, чтобы поторопились на помощь брату, победитель Гораций, убив врага, уже устремляется в новую схватку. Теперь римляне поддерживают своего бойца криком, какой всегда поднимают при неожиданном обороте поединка сочувствующие зрители, и Гораций спешит закончить сражение. Итак, он, прежде чем смог подоспеть последний, который был недалеко, приканчивает еще одного Куриация: и вот уже военное счастье сравнялось — противники остались один на один, но не равны у них были ни надежды, ни силы. Римлянин, целый и невредимый, одержавший двойную победу, был грозен, идя в третий бой; альбанец, изнемогший от раны, изнемогший от бега, сломленный зрелищем гибели братьев, покорно становится под удар. И то не было боем. Римлянин восклицает, ликуя: «Двоих я принес в жертву теням моих братьев, третьего отдам на жертвенник того дела, ради которого идет эта война, чтобы римлянин властвовал над альбанцем». Ударом сверху вонзает он меч в горло противнику, едва держащему щит; с павшего снимает доспехи. /…/