Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - [149]

Потом она опять присела за письменный стол Гордона и положила в футляр свое кольцо рядом с его кольцом. Закрыла коробочку и поставила в ящик. Взяла красный карандаш и сделала приписку к тексту Гордона:

«Вторник, утро. А это — мое обручальное кольцо, Гордон. Они лежат теперь вместе. Благодарю тебя от всей души. Я тоже ухожу из дому».

Элис хотела подписаться, но с ней произошло то же, что и с ним: она заколебалась. Ей не хотелось писать свое имя. Она подумала, не подписаться ли так: «Бывшая Элис». Но потом бросила красный карандаш, положила записку под футляр и, последовав примеру Гордона, не стала задвигать ящик.

Наконец она встала, потянулась. Выключила свет и покинула темный безмолвный кабинет. Быстро шмыгнула к себе, вымыла руки, левую руку она помыла до самого плеча. А потом пошла в ванную, зажгла газ, разделась и влезла в теплую воду.

Она вымылась с ног до головы и приняла душ. До конца дня она пролежала в своем шезлонге в купальном халате; она спала, спала до вечера, а потом появилась за столом и поразила Эдварда своим счастливым видом, удивительным мечтательно-радостным выражением лица.

На следующий день долгие утренние часы, которые Элис провела в кровати, дожидаясь чаю, она думала о том, что ей еще предстоит выполнить свой долг перед Эдвардом — открыть ему правду, всю правду.

Неужели он ее осудит? Все это время он был со мной, он взрослый, взрослый человек. Я не хочу ничего скрывать от него. Я не должна, не желаю иметь от него тайн.

Долгая ночь лжи миновала.

Элис тщательно привела себя в порядок. На сей раз она прорепетировала улыбку перед зеркалом; впрочем, улыбка скоро уступила место нежно-задумчивому выражению лица. Сохраняя это выражение, она и направилась в комнату к сыну. Ей было стыдно и боязно. Ведь та позорная сцена на чердаке разыгралась в его присутствии. Все равно она должна предстать перед ним, хотя бы для того, чтобы выслушать его приговор. (Сама она, однако, уже вынесла себе оправдательный вердикт: сняла обручальное кольцо.)

Увидев мать, Эдвард просиял. Он сидел у окна и, как только мать появилась, пошел к ней навстречу, обнял ее. Он ласково прижимал ее к себе и не выпустил, когда она заплакала.

— Мама, успокойся. Мы будем вместе. Я всегда с тобой.

— Тебе не обязательно оставаться здесь. Тебе надо уйти отсюда. Поверь.

— Мама, о чем ты говоришь!

Элис было несказанно приятно сидеть с ним рядом, держать его за руку. (Она думала: если бы Гордон увидел нас, он начал бы отпускать язвительные замечания, любой ценой он помешал бы нам. Я счастлива, ибо долгая ночь миновала.) Опять из глаз у нее брызнули слезы.

Элис поглядела на сына:

— А ты, как твои дела, мой мальчик? Дядя Джеймс говорил: у тебя все в порядке.

Она заметила, что лицо у него спокойное, ясное. Он стал взрослым. Поистине.

— Я чувствую себя здоровым, хорошо сплю. Доктор сказал: браво. Мы своего добились. Ведь это безусловно был смелый эксперимент. И для него как для врача он представлял интерес. В один прекрасный день Кинг намерен был описать все с точки зрения медицины… По его словам, это — драматическое исцеление с помощью самоанализа. Знаменательно, что лечение проходило без врачебной поддержки и врачебного руководства! Разве мне помогли бы его консультации? Я сказал ему: войны выигрывают на поле боя, а не в помещении генштаба.

— Что он ответил?

— Вы правы. Но это могло кончиться так или эдак; могли возникнуть также непредвиденные трудности и тому подобное. А для меня это означало, что я сам веду лечение. Оно касалось только меня, а не врачей.

— Ты, стало быть, чувствуешь себя хорошо?

— Вполне хорошо, мама. Мне все ясно. Я совершенно свободен.

После этого наступила пауза.

— Я стал размышлять обо всем лишь несколько дней назад, мама. А до этого как бы заново родился — вроде бы мое судно приплыло из-за океана только вчера, — поэтому я не мог заниматься деталями. Сейчас я постепенно вхожу и в них.

— О чем ты думаешь? Чем именно занимаешься теперь?

Эдвард взглянул на мать. Взял ее правую руку и стал разглядывать хорошо заметный рубец.

— На руке у тебя тоже была кровь. И на шее. И кофточку он тебе разорвал.

— Да.

Эдвард приподнял голову. Ее милый сын, ее судья. Знаю, он начнет спрашивать, а я буду отвечать; я могу отвечать свободно, с той свободой, какую завоевала.

Обручальное кольцо я больше не ношу.

Глядя в пол, он прошептал:

— Отца нет. Он на тебя накинулся. Пришел в ярость при виде меня. Знаю, я всегда вызывал у него неприязненное чувство, даже ненависть. Он хотел меня удалить, что я ему сделал?

Она закусила губу.

— Ты ему ничего не сделал.

— Теперь ты сидишь со мной так спокойно. Я рад, что тебе лучше, мама. Сделай и ты одолжение. Расскажи мне обо всем прямо: без художественного обрамления и без иносказаний; как же это получилось? Кое-что я уже знаю. Он держал тебя на привязи, но ты ведь свободный человек, а он не тюремщик… Почему ты не ушла от него? Сейчас у меня ясно всплыла в памяти сцена на чердаке. Когда я спал на чердаке, вы тоже были там, и вы подрались. Он был в крови, ты звала на помощь. В чем дело?

— Продолжай.

— И это… это я уже пережил, будучи маленьким ребенком. Во мне жило воспоминание — стрела застряла у меня в теле, я рос, а она все сидела. Ты мне объяснишь, мама? Можешь объяснить?