Галина Уланова - [137]

На скольких еще допросах фигурировало имя Улановой и через сколько подобных «бесед» прошла сама балерина? Осведомительство тогда навязывали поголовно. Так, жене художника В. В. Дмитриева в 1938 году говорили в НКВД: «У вас бывают в гостях такие люди! Приглашайте почаще, побольше. Мы и с квартирой поможем». После решительного отказа ее арестовали.

Из-за любви к Радлову Галя, по ее выражению, приступила к «ликвидации двух отношений» — с Качаловым и Дубовским. Она признавалась, что «неожиданно сожгла палку с двух концов», хотя долго «не решалась и выбирала то одно, то другое, мучилась сама и других мучила и не находила выхода во всех этих положениях». Тяжесть «тройного соединения» давила, была горькой и ненужной: «…За последнее время вдруг так случилось, что я почувствовала внутри себя страшную объективность и ясность в отношениях с этими людьми, и как-то всё сразу резко изменилось, и эти люди стали вообще людьми, с которыми я только знакома».

У Гали состоялся серьезный разговор с Качаловым, в процессе которого она окончательно убедилась, что возврата назад быть не может. От жесткого объяснения с Николаем Николаевичем ей стало нехорошо, голова раскалывалась, поднялась температура. Профессора возмутило, что Галя позволила себе на фоне всех сплетен открыто находиться в доме у Радловых. Он заявил, что ее с Радловым встречали на улице, видели в ресторане, все знают, что она бывает у любовника в гостинице, и вообще их отношения ни для кого не секрет. Уланова, не выдержав, заявила, что сплетники правы — она по-настоящему любит первый раз в жизни, а оттого всё делает необдуманно и неосторожно. Галина Сергеевна со вздохом констатировала:

«Он простился со мной навсегда, и вообще просто дружеских отношений не может быть. Ну что делать, это честнее, чем делать вид, якобы ничего нет и поддерживать хорошие отношения. Конечно, я получила по заслугам. Всё же тяжело, теперь я осталась совершенно одна».

Впрочем, через несколько дней началось второе действие «качаловской драмы». 10 октября Уланова писала Радлову:

«Со мной говорила Елизавета Ивановна, которая раньше бы никогда не говорила на эту тему со мной. С Ник. Ник. происходят страшные вещи, он вдруг страшно опустился, стал пить и ничего не может делать. Она просила меня что-нибудь предпринять, поговорить с ним и помочь поставить его на ноги. Она боится за его состояние здоровья, которое с каждым днем становится всё хуже и хуже».

Уланова пришла к Качалову для разговора, но тот встал перед ней на колени, уткнулся в ее ноги и заплакал, как маленький ребенок. Он сказал, что сам не знает, как могло так получиться, что Галя давала ему силы жить и работать. А теперь всё это ушло и он остался таким, каким должен быть в свои годы: измученным и уставшим от жизни и никому не нужным. Николай Николаевич целовал Гале ноги, до боли сжимал руки, вел себя очень странно, как будто бредил. Она невольно вскрикивала при каждом его движении. Страсть завела его за черту благоразумия и вырвала признание, что к Гале у него впервые в жизни появилось такое мужское влечение, которое его сводит с ума. Раньше ему удавалось это скрывать, показывать только обожание балерины, но теперь, когда на него обрушились ее признания, это влечение всколыхнулось с такой силой, что он ничего не может с собой поделать.

Уланова мучилась угрызениями совести и безумной жалостью. У нее опустились руки. В отчаянии она писала Радлову:

«Как сильны и страшны бывают людские страсти. Очевидно, я сама когда-нибудь окажусь в таком положении от того, что я слишком много принесла людям мучений. Я ушла вчера от них совсем разбитая, я не могу его так бросить, нужно поддержать его состояние, но как? Я не могу делать страшных вещей, нужно найти середину этих отношений, я еще буду с ним говорить, я буду ласковой и доброй. Может быть, мне удастся что-нибудь сделать. Вот видишь, какие вещи происходят вокруг меня».

Шестого ноября Уланову по телефону попросили зайти к Качалову, который не вставал с постели уже третий день. Тиме сказала, что у него что-то с сердцем и это отчасти связано с чувством к Гале. Она признавалась Радлову:

«Когда счастлива, то чужие переживания становятся непонятны, это очень жестоко, может быть, но я так счастлива, что хочется только думать и говорить о себе. Теперь Николаю Николаевичу остается всё пережить и свыкнуться с этой мыслью. Для него в жизни всё кончено, и о чем-то новом не может быть и речи. Слишком он много жил и знал, силы уже не те, и он ставит крест на всю свою жизнь. Он верно чувствовал еще на Селигере, наблюдая мои отношения к Вам, и говорил мне, чтобы я не смеялась. А теперь я плачу и мучаю себя и других».

С Дубовским всё прошло более спокойно. Увидев на Селигере Галю и Радлова, он всё понял и ретировался без боя, а может быть, и с облегчением. В конце концов, вот уже почти семь лет дирижер периодически приходил к балерине на ночь — без обязательств, без чего-то романтического. Когда в театре начался сезон 1938/39 года, Евгений Антонович просто перестал разговаривать с Улановой. Она окончательно поняла, что этот «страшный эгоист» никогда ее не любил, и ей стало обидно. Галя припомнила, как ухаживала за ним во время его болезни, да и вообще он привык, чтобы за ним ухаживали. Поразмыслив, она поставила на отношениях с Дубовским крест, сообщив Радлову: