Галина Уланова - [139]

«Умоляю тебя, ради нашей чистой любви, не пиши мне о своей тройной жизни, я не хочу ее знать. Я не думала, что это на меня может произвести такое страшное впечатление. Я не хочу думать об этом, не могу. Никогда эта сторона вопроса меня так сильно не трогала. Это лишний раз доказывает, что я люблю… Из-за своих неверных и мучительных для меня подозрений мне больше не веришь и не хочешь моей любви? Что же мне делать? И как доказать тебе и рассказать, чтобы ты всё понял?»

Она пробовала выдержать характер и не писала Николаю Эрнестовичу несколько дней. Но, конечно, ничего из этой затеи не вышло, и в Москву полетело очередное послание:

«К черту все благодетельства, я хочу быть радостной, счастливой, я имею на это право. Сплетни всё равно будут, раз они уже есть, и если наши отношения кончить, то этим сплетни не остановишь. Нужно мириться со всем этим… Будем ждать от судьбы каких-нибудь решений, она за нас пусть отдувается».

Судьба, которая одна знает, что случится с человеком, не заставила себя долго ждать и «отдулась» весьма радикально: в конце мая 1939 года Уланова сделала аборт, ее отношения с Радловым по привычке тянулись еще какое-то время и в начале 1940 года сошли на нет. А в декабре 1942-го Николай Эрнестович скончался из-за травмы, полученной во время бомбежки дома, где он жил. Галина Сергеевна пережила его на 56 лет и упомянула, кажется, только однажды — в разговоре с писательницей Санией Давлекамовой.

Свершение

Сезон 1938/39 года не принес Галине Сергеевне ни премьер, ни вводов. Зато она много снималась — сработала дружба с киношниками. 8 декабря 1938 года в эфир вышел первый на ленинградском телевидении праздничный концерт, посвященный Дню Конституции, в программу которого были включены выступления главных творческих сил города, в том числе Улановой. Ее положение на артистическом Олимпе укреплялось с каждым сезоном. Одиннадцатый завершался бравурно: 1 апреля 1939 года балерину наградили орденом Трудового Красного Знамени и присвоили звание «Заслуженная артистка РСФСР».

Юрий Тынянов говорил: «Искусство рождается неблагополучием». Тяжелая форма любовной горячки медленно отступала. Галя изменилась: лицо утратило детскую припухлость, раскрепостилось сердце, глаза выдавали переживание глубокого чувства, взгляд был наполнен тревогой, строгостью и даже опаской.

У каждого своя вера и своя любовь. Уланову испепеляло бесплодное усилие ее пламенного влечения. А как писал Прокофьев, «жизнь есть влечение (без влечения нет жизни); чем сильнее мы манифестируем влечение, тем полнее мы выражаем жизнь». Внутри пульсировал вопрос, почему она теряла Радлова. Ответ не давался, ускользал, хотя разумом она понимала, что следовало быть мудрее и покорнее. Кроткой, как голубка, и хитрой, как змея. Но любящий человек эгоистичен в счастье, и его любовь задыхается без полной свободы. А если над душой влюбленного вечно торчит жена, то любовь начинает сохнуть от постоянных терзаний. Николая Эрнестовича умучили две обожавшие его женщины…

Двенадцатый Галин сезон 1939/40 года стал исключительным, ключевым в ее судьбе.

Ее срочно вызвали в Москву — танцевать 28 сентября 1939 года Одетту-Одиллию. Оказалось, что в тот день министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп и нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов подписали германо-советский договор о дружбе и границе. Этому событию предшествовал большой банкет в Большом Кремлевском дворце, в перерыве которого Риббентроп с сопровождавшей его делегацией посмотрел в Большом театре второй, «белый» акт «Лебединого озера».

Майя Плисецкая, доставшая билет в бельэтаж, наблюдала за важным гостем, восседавшим в царской ложе. Четырнадцатилетнюю ученицу балетного училища заворожило бриллиантовое кольцо на пальце Риббентропа, но даже сияние чуда ювелирного искусства не заслонило свет, идущий от Улановой. «Меня поразили ее линии, — вспоминала Майя Михайловна. — Ее арабески словно прочерчены тонко очиненным карандашом. У нее была замечательно воспитанная ступня. Это бросалось мне в глаза. Она ею словно негромко говорила. Руки хорошо вписывались в идеально выверенные, отточенные позы. Меня не покидало ощущение, что она беспрерывно видит себя со стороны. Во всём была законченность и тщательная продуманность. Резко бросалось в глаза различие ленинградской и московской школ. За весь спектакль она ни разу ничего не «наваляла».

Риббентроп «с благосклонностью и вниманием» смотрел на сцену и не скупился на аплодисменты. Действительно, в «тихом» образе Лебедя Уланова была на редкость хороша и привлекательна. Вернувшись в Германию, он написал: «Я часто слышал, что нынешнее оперное и балетное искусство в России не уступает существовавшему в царские времена. Прима-балерина, приехавшая ради нас из Ленинграда, танцевала великолепно. Я хотел было лично поблагодарить танцовщицу, но граф Шуленбург (немецкий посол в Москве. — О. К.) отсоветовал: это могут воспринять с неудовольствием. Я послал ей цветы, надеясь, что в Кремле это не вызовет неприятных последствий».

Цветы доставила сотрудница германского посольства. Галя не знала, что с ними делать. «Компетентные» товарищи, к которым она обратилась, дали «добро».