Галичина и Молдавия, путевые письма - [66]

Язык вышел до невероятности фантастический, и даже теперь, когда уж двадцать лет прошло, как русские обрусели, они все еще никак не могут справиться с языком, потому что, сознавая вполне неразвитость и недостаточность малорусского наречия и не имея возможности не только слышать общерусский литературный язык, но даже и читать что-либо на нем, они постоянно находятся в затруднении, как употребить какое-нибудь слово или как справиться с каким-нибудь термином. Для них, например, существенный вопрос составляет, как писать: Ирландия или Ирляндия и как сделать прилагательное: ирландский, ирляндский или ирский? Вместо человек, они говорят муж, и чествуют друг друга этим названием. Вместо гонимый – гоненный, никогда – николи, на чужой стороне – в чужих, смотреть – глядати, выгодный – корыстный, и хотя “они улягают печальной судьбы за свое нелицемерное ревнование по делам народности”, но все-таки, при всем желании, никак не могут до сих пор приучиться хорошо говорить и писать по-литературному – до такой степени мир их замкнут и отрезан от общего русла русской жизни.

В прошлом веке в домах галицкого духовенства еще господствовал русский язык, разумеется, на червоно-русском наречии, но с начала нынешнего до 1848 года, русский язык был совершенно изгнан из употребления в каждом мало-мальски порядочном русском доме. Его заменил польский, так что большинство деятелей русских рад 1848 года выросло на польском языке и знало по-русски настолько, насколько нужно было для объяснения с простонародьем. Изгнание польского языка сопровождалось непреодолимыми трудностями: во-первых, по-русски говорить было смешно, – так смешно, как для нас кажется диким и нелепым одеваться по-русски, или говорить с каким-нибудь хохлацким или владимирским акцентом. Женский пол, попадьи и попадьянки, первые пришли в ужас и негодование от поползновения своих благоверных отцов – иереев ввести в дома хлопскую речь и заставить их играть на фортепьяно народные нешляхетские мелодии. Но движение было так сильно, поворот был так крут, что теперь в Галичине в весьма немногих домах сохранился польский язык, и то только у священников, которые, вследствие ли каких обстоятельств, или по бедности приходов, находятся постоянно в зависимости от помещиков, мстя им и угождая. Этот класс духовенства пользуется там великим презрением от русских и огромным уважением поляков, которые называют его порядочным. Поляки выставляют этих порядочных либералами, прогрессистами и плачутся, будто святоюрцы теснят их, будто святоюрцы хотят ввести Москву и схизму.

Дело было сделано. Галицкое восстание 1848 г. ограничилось одним Львовом; по селам ни один поляк не шелохнулся потому что хлопство в клочья разорвало бы каждого, кто только осмелился бы подняться на писаря, его освободителя. Наши войска прошли Галичиной в Угорщину, смута утихла, и настала для Австрии новая эпоха – эпоха тяжелого сна и отдыха под централизационной системой Баха. Для галицких русских управление Баха было чрезвычайно выгодно: Бах не давал ни одной народности перевеса над другой. Если он теснил, то теснил русских, наравне с поляками, и не давал полякам ни права, ни возможности давить русских. В его управление литература галицкая стала развиваться довольно быстро, т. е. настолько, насколько это возможно при трехмиллионном населении края и при десяти тысячах грамотных людей, в стране, где книга печатается не более как в 500 экземплярах, которые раскупаются разве лет в двадцать. Журналы стали заводиться, кроме “Зори Галицкой” которая в 1850 году перешла в собственность ставропигийской лавры. Движение, поднявшееся в Галичине, отозвалось и на Угорской Руси, ободрило словаков, язык которых так близок к русским наречиям, и пробудило в них охоту к изучению русского языка; но симпатий и уважения к России в пятидесятых годах было еще очень мало как у галичан, так и у прочих австрийских славян. Во-первых, в Австрии было уже уничтожено крепостное право а в России оно цвело во всем своем блеске; во-вторых, австрийская печать была, все-таки, свободнее русской – в Австрии не было телесного наказания, срок солдатской службы был короче, и, вообще говоря, Австрия, все-таки, имела, по крайней мере, внешность образованного европейского государства, тогда как Россия представлялась какою-то варварскою страной произвола, кнута и цензуры. Обаяние русской силы, могущества наших штыков и удали наших казаков пало под стенами Севастополя: мы казались побежденными, униженными, а ничто так не возбуждает вражды слабых, как вид падшего богатыря. Славяне увидели, что Европа нас не боится, и потому, не видя в нас проку, перестали любить нас, а обратили все свои помыслы к тому, чтоб пересоздать Австрию в Славянское Государство, направив ее силы на Восток – т. е. на Сербию, Болгарию и таки называемую Румынию, а если можно, то оттягать от нас Польшу и Малороссию. Такое настроение умов было совершенно естественно и неизбежно, потому что другого исхода славянам тогда решительно не представлялось. Броситься в наши объятия значило бы взять на себя все наши тяготы, все наше неустройство, все наше плохое законодательство, утратить свою национальность и политически погибнуть ни за что ни про что. К этому же времени, при подобном их настроении, явилась польская пропаганда, которая в 1859, 1860, 1861 годах имела в Австрии громадный успех. Вопрос народностей перед тем сделал огромный шаг на полях Соль-Форино и Мадженты под знаменами Гарибальди. Каждый славянин, даже дравшийся против итальянцев в австрийских войсках, все-таки смотрел на них с завистью, мечтая о том, как хорошо было бы каким-нибудь чехам, хорватам, словакам, полякам сыграть с Австрией такую же штуку, какая удалась итальянцам! Пример итальянцев и революционное настроение умов в России вскружили голову польской молодёжи, которая, вполне рассчитывая на поддержку наших революционеров, рушилась начать нелепые демонстрации для заявления перед лицом Европы и славянства о нашем гнёте и нашем варварстве. Славяне верили на слово полякам, глубоко сочувствовали им и всю злобу на свое униженное положение, которая накипела у них в душе вследствие немецкого, итальянского и мадьярского владычества, опрокинули на нас. О реформах, совершавшихся у нас, о таком громадном деле, как освобождение крестьян, они, разумеется, плохо знали, да и знать не могли, потому что для них Россия тоже великая загадка, и потому, что для понимания того, что у нас происходит, надо близко знать нас, наши нравы, наше правительство, наши порядки и приемы. Рinney отличается от всех других государств тем, что ее из книг никак нельзя изучить. В такое-то критическое для нас время пало министерство Баха, Австрия превратилась в либеральное конституционное государство, и началась та перемена конституций, дождь хартий, патентов, перемежевок государства, федерализма, дуализма, централизма, сепаратизма, мадьяризма, славянизма, германизма, патриотизма и еще Бог знает какого изма, который продолжается до сих пор, и который кончится разве с самой Австрией.