Галерея женщин - [183]

Я, в свою очередь, решительно ее не понимая, все же стал относиться к ней очень благожелательно. Мне кажется, что и она, совершенно меня не понимая, неплохо ко мне относилась. Нам случалось сидеть и беседовать о знакомцах из Виллидж, выставках, книгах; к моему удовольствию – но отнюдь не удивлению, – она каждый раз обнаруживала чуткость ко всем новейшим веяниям и понятиям, связанным с искусством и мыслью. Она дала мне понять, что опять понемногу зарабатывает, помогая в одном ресторане, очень богемном и популярном; что играет в одном или нескольких «малых» театрах – это движение тогда набирало в Виллидж силу – и получает за это немного денег; насколько «немного», сказать было невозможно. Приезжая в Виллидж, она (я тогда об этом не столько знал, сколько догадывался) останавливалась у двух девушек – владелиц антикварной лавки; за пределами Виллидж она жила с отцом.

И вот примерно в это время до меня стали доходить о ней новости в связи с человеком, с которым я встречался и ранее и которого не сумел толком полюбить или невзлюбить. В моих глазах он представал некой мешаниной шарлатана, позера, врожденного эксцентрика и гения, а точнее – честного, искреннего, мыслящего искателя, причем граница между гением и шарлатаном местами обозначалась довольно зыбко. Слишком часто во внешних своих проявлениях он выглядел эксцентриком, фигляром, придворным шутом. Самопровозглашенный поэт и бродяга, он с готовностью и даже с настойчивостью называл себя гением. Был период в его истории, о чем я слышал лично – причем, если не ошибаюсь, прямо от него, – когда он носил сандалии без носков (да еще и в зимнюю стужу), а еще грубую шерстяную или хлопковую рабочую блузу с расстегнутым воротом, без всяких фуфаек или исподнего, без шляпы, галстука, а зачастую и без пальто, за вычетом тех моментов, когда мог таковое себе позволить или кто-то ему его дарил. Впрочем, к моменту нашего знакомства он вновь перешел на туфли с носками, тем не менее по-прежнему разгуливал без шляпы, а зачастую и без пальто. Еще до того, как я или Эстер с ним познакомились, он успел бродягой обойти полмира, причем не прилагая к тому почти никаких усилий, и вот наконец осел в Гринвич-Виллидж, где по большей части о нем судачили лишь в связи с его эксцентричными представлениями и поступками. По моим понятиям, он страдал от тяжелой формы обостренного самомнения, каковое не позволяло ему молчать. Ему нужно было постоянно высказываться – посредством наряда, жестов, речей или размышлений. Впоследствии он написал автобиографическую книгу, в которой – должен сказать, в весьма лестной форме – вывел себя таким, как есть: помесью шарлатана, позера, гения и честного, искреннего мыслителя, порой совершавшего несусветные глупости. В то время меня куда меньше волновали его мысли, чем то, что он – лоботряс и фигляр.

Вообразите себе мое изумление, когда однажды, встретив приятеля, к которому стекались все сплетни Виллидж, я узнал от него, что Эстер Норн полюбила этого непутевого поэта, а он – ее, что они поженились и поселились в одной из просторных пустых комнат, которые представляли собой одну из фаз непредставимого жизненного уклада этого района.

– Да уж, она его действительно любит, а он – ее, – подтвердил мой собеседник, всем своим видом выражая изумление. – Разумеется, то, что он от нее без ума, мне совершенно понятно, но что она в нем нашла – совершенно непостижимо.

Случай не заставил себя ждать – мы с ним столкнулись на улице, и он, видимо усмотрев во мне друга не только собственного, но и своей жены, начал в красках расписывать их нынешнее счастье. Они познакомились на некоем празднестве. Она выглядела этакой средневековой мадонной – такое действительно случалось. Он тут же безоглядно, безумно, бесповоротно в нее влюбился. Моментально помчался домой сочинять стихотворение, вернее, множество стихотворений, все посвященные ей, потом прибежал обратно, чтобы немедленно ей их прочитать. Он обивал ее порог и молил о внимании, пока она не согласилась его выслушать. В ней – на этом он настаивал – он нашел единственную женщину, способную вдохновить его на поступки и стихи, которые превратят его в великого поэта… Все это время его тонкие хлопковые брюки хлопали по зазябшим тощим мускулистым ногам. Его башмаки, нелепые и нечищеные, были башмаками бродяги. Волосы, длинные и нечесаные, летели ему в лицо. Грубые руки поражали неухоженностью. «Удивительное дело! – подумал я. – Как это странно! Просто не могу поверить». Тем не менее меня не покидала мысль: то, что она в результате им все-таки заинтересовалась, не такая уж трагедия. Он человек самобытный, яркий, пусть при этом эксцентрик и даже сумасброд. Вне всякого сомнения, она усмотрела в нем достоинства и чары, мне недоступные. «Вот ведь везучий, мерзавец, – подумал я. – Этому фавну удалось заинтересовать собой древнюю нимфу или наяду. Этот мелкий Пан в его серой суконной блузе и подпоясанных брюках, без шляпы и пальто, возможно, в чем-то лучше меня; это один из ранних, естественных обитателей нашего мира». На затылке у него едва ли не проклевывались рога. Я легко мог себе представить, как он низвергал на нее каскады своих поэтических опусов, легко мог представить себе его безумные бессвязные мольбы.