Галерея женщин - [182]

Помимо этого, она отличалась одухотворенной мечтательностью, а еще сразу было ясно: отец – главная ее обуза. Он очень часто оставался не у дел, а она в то время твердо придерживалась мнения, что ее моральный долг – опекать его и по мере сил вести домашнее хозяйство. Да, хозяйство было весьма скромное, потому как ни тогда, ни впоследствии она совсем не интересовалась ничем, связанным с бытом. В тех редких случаях, когда я видел ее и ее отца дома, она выглядела человеком, живущим во сне, который – возможно, по этой самой причине – не слишком отчетливо сознает всю убогость окружающей обстановки.

Так сложилось, что я потом не видел ее несколько лет (ибо в компании, куда захаживал человек, который очень сильно ею интересовался, я бывал лишь от случая к случаю), однако за это время многое про нее слышал. Бедная Эстер. Каким же ее отец был ничтожеством. Ей приходилось жить в этой мрачной квартиренке, где некому было о ней позаботиться, приходилось постоянно работать, чтобы помогать отцу, от которого ей не было решительно никакого проку и который, по сути, тянул ее на дно. Время от времени до меня доходили слухи, что он запил, что недавно лишился места у Стерна или где-то еще (причем места, которое получил совсем недавно), что сама она пытается пробиться на сцену, что она с большим увлечением читает очень интересные книги, что мыслит она оригинально и блистательно – и так далее и тому подобное. Из-за всего этого я не мог полностью выбросить ее из мыслей, перед глазами стояла печальная картина юности, проведенной в нищете, этот иномирный образ на фоне замызганной квартиренки.

А потом от того же приятеля я услышал, что она получила совсем маленькую роль в некой пьесе – кажется, роль служанки, которая оповещает о приезде гостя. Впоследствии я узнал, что, подобно многим другим, она убедилась на собственном опыте, что актерское ремесло крайне непредсказуемо и непостоянно, а потому, дабы не голодать в периоды отсутствия ангажементов, пошла работать официанткой в очень приличный богемный ресторанчик в центральной части Мэдисон-авеню: владелице она якобы чем-то приглянулась. Через некоторое время я переехал на Десятую улицу (в Гринвич-Виллидж) и там снова услышал про Эстер Норн: она стала подругой и компаньонкой двух девушек, которые держали художественную лавку для любопытствующих и легковерных – таковые уже начали проникать в этот район. Мне сообщили, что Эстер влюбилась в богатого молодого человека, отчасти художника, отчасти бездельника, отчасти любителя путешествий, отчасти писателя, – человека крайне замысловатого, который появлялся и исчезал, метался туда-сюда в поисках удовольствий и того, что способно его заинтересовать. В течение года я больше ничего об этом не слышал. Насколько я понял, у него была резиденция или холостяцкая квартира на окраинах Гринвич-Виллидж, с которой Эстер была неким морганатическим образом – каким именно, предположить не решусь – связана. Кажется, все полагали, что у них роман. Так прошел примерно год, а потом до меня дошли слухи, что он снова уехал, а Эстер осталась, – в каком она настроении, гадать было бессмысленно. В тот момент они вместе с отцом – или, по крайней мере, ее отец – проживали в еще более жалких комнатушках в дальней части одной из Сороковых улиц, неподалеку от Третьей авеню. За этот год она сыграла в спектакле-другом, однако продлилось это недолго. Я узнал, что ее сердечное заболевание признано хроническим и неизлечимым: слабость стенок, которая не позволяет ей заниматься танцами и вообще нагружать себя физически, однако не препятствует выступлениям на сцене, по крайней мере в ролях, не требующих значительных усилий. Я гадал, к чему она в результате прибьется.

Впоследствии я стал замечать ее в Виллидж – было видно, что она постепенно превращается в местную. На что она жила, мне не помыслить. Встретив ее на улице в январскую стужу и заметив, что одета она слишком легко, я напомнил о нашем знакомстве и предложил: «Может, зайдем ненадолго ко мне, согреемся? У меня два камина, отапливаемых углем». Она без единого слова последовала за мной. Нашла коврик из белой шерсти, села на него, скрестив ноги, перед одним из каминов. Помнится, она просидела там час с лишним, почти не шевелясь и лишь изредка перекидываясь со мной словом, – мы оба были не в настроении беседовать. Я заметил, однако, как прочувствованно она грезила, глядя в огонь. Позой и изысканностью она напоминала изваяние.

В то время она действительно походила на тех прелестниц, которых любил изображать Бернс. Лоб снежно-белый. Грациозный изгиб шеи. Волосы насыщенного рыжего цвета, глаза синие, неподвижные. На ней были клетчатая юбка и шотландский берет. Время от времени, заметив, что я что-то пишу, она оборачивалась и улыбалась мне – легкий намек на улыбку довольства, которая будто бы говорила: «Мне здесь очень уютно, я крайне вам признательна». Примерно через час она встала, слегка поправила волосы перед зеркалом и удалилась. В последующие встречи мы вели себя по-дружески, и случалось, что, приметив ее в одиночестве, я приглашал ее пообедать или поужинать. Иногда – и я всегда отмечал, что за этим стоит явственное понимание дружеского, но приправленного любопытством интереса, который я к ней испытывал, – она отвечала: «Да, разумеется», разворачивалась и шла со мной; иногда я слышал: «Нет, сегодня не могу. Прошу прощения». А потом, с этой своей мимолетной, дружелюбной, но при этом уклончивой и слегка насмешливой улыбкой Моны Лизы, она шла дальше.