Галерея женщин - [169]

Представьте мое состояние, когда я узнал об этом! Да, Мункхоф постоянно шутил, что Шайб неравнодушен к Эмануэле, только я не верил ему, – наверное, просто не хотел верить. И вот доказательство. Недаром же Шайб явился к ней, а не к другой, хотя у него было полно знакомых девушек. Значит, мы с ним жертвы одной и той же страсти. Но так ли? Несмотря на ее сопротивление, а может, и безразличие, я, в общем, неплохо жил. В конце концов, мало ли девушек на свете, и не все ледышки! А Шайб… Вот кто бескомпромиссный герой. Возможно, в своем одиночестве он мечтал о ней так страстно, как я и не умел. А теперь бедняга лишился разума и его заперли в сумасшедшем доме, чтобы он больше не доставлял хлопот ни ей, ни мне, ни всем остальным. Выходит, я… если никто меня не опередил?..

Прошло несколько месяцев – год – второй. Эмануэла уехала за границу, и, не считая редких писем и открыток, я ничего не знал о ней. Ох уж эти письма! Скорее короткие отчеты о том или другом любопытном интеллектуальном опыте. В Италии некто Гордон Крэг создал экспериментальный театр – образец чистого искусства. Очень интересно. Она сейчас исследует его метод. Какой-то Жак-Далькроз изобрел систему ритмических упражнений и где-то там проповедует ее среди восторженных поклонников. Эмануэла тоже приобщилась. Еще то ли в Греции, то ли в Риме, сейчас уж не помню где, знаменитая американская танцовщица открыла свою школу. Эмануэла опять тут как тут. Но ни разу ни единого слова про любовь или намерение выйти замуж. Только интеллект, голый интеллект и строго рассудочный подход к искусству, всегда и во всем только холодная, бесстрастная идея. Так я считал – или сам убеждал себя в этом, не знаю.

И вдруг после двухлетнего отсутствия она вернулась. Точнее, ей пришлось вернуться в связи с какими-то семейными обстоятельствами, о которых я узнал лишь годы спустя. Через некоторое время она возобновила свои специфические отношения со всей переменчиво-постоянной действующей армией богемного фронта Нью-Йорка. В отличие от тех, кто сошел со сцены, или сложил оружие, или погряз в семейной жизни, Эмануэла, как и прежде, была на коне, все такая же эмоционально безучастная, только лет на пять-шесть старше. В каком-то смысле это постоянство даже радовало, в каком-то удручало, подтверждая гипотезу о некоем душевном изъяне.

Поскольку к тому времени я оставил редакторский пост, чтобы целиком посвятить себя собственной литературной работе, мы с ней практически потеряли друг друга из виду и до меня долетали лишь обрывочные слухи о ней. Однако по какой-то неведомой причине, возможно, потому, что она, сама того не желая, все-таки испытывала ко мне некоторую симпатию или тягу, я нежданно-негаданно получил приглашение зайти к ней. Она живет там-то и там-то, ей столько всего нужно мне рассказать о своих путешествиях, впечатлениях, открытиях и так далее. Но я не откликнулся на призыв. Я уже не верил, что эта встреча к чему-нибудь нас приведет, а дружба на расстоянии вытянутой руки мне давно приелась. Короче говоря, я не ответил ей. За время нашей разлуки я внутренне освободился от нее, и меня не соблазняла перспектива вновь превращаться в объект ее критики – хоть открытой, хоть завуалированной. Но не тут-то было! В один прекрасный день она сама робко постучалась ко мне. Зашла узнать, как я поживаю. Ей сказали, что я работаю над новым романом. Она с удовольствием прочла бы его и поделилась своим мнением, если я позволю. Она всегда считала и по-прежнему считает, что если бы я прислушался к некоторым замечаниям… Она не обязательно имеет в виду себя, это может быть кто угодно… Словом, мне определенно пошло бы на пользу обсудить свою вещь не с ней, так с кем-нибудь еще. В душе у меня поднялась буря, я мысленно сразился с ней и нанес ей сокрушительное поражение. Между тем она опасливо бродила из угла в угол, и на лице у нее было написано: «Не строй иллюзий, я просто так зашла, на минуту… Я даже садиться не буду, чтобы ты ничего такого не подумал. Конечно, мне не все равно, глупо было бы отрицать, но это чисто светский интерес…» Чертова баба, выругался я про себя, когда она оставит меня в покое?

А при этом весь ее вид… Внешность! Одежда! Ухоженность! Все настолько обворожительно, что я невольно сказал себе: вот лучшее доказательство, что красивая женщина не может быть настоящим писателем. Какие-то неуловимые флюиды в воздухе… Неужели ее и впрямь волнует только интеллектуальная сторона жизни? Или это ширма? Тогда что прячется за ширмой, если не здоровое чувственное желание? Иначе зачем ей преследовать меня? Но в таком случае для чего она опять морочит мне голову бесконечными рассуждениями о стиле? Для чего мне ее лекция о какой-то там школе, творческой лаборатории, литературном движении, с которыми она, видите ли, внимательно ознакомилась и теперь готова всех осчастливить своими выводами? И снова, как много раз до этого и много раз после, мы уперлись в вопрос, что есть жизнь, мораль, реальность, и, разумеется, не смогли прийти к согласию… Но куда деваться от нежной, бархатистой свежести ее щек, от мягкой округлости шеи и рук, от влажного сияния спокойных глаз?.. Незаметно для себя я с каждой минутой оказывался все ближе и ближе к ней – непозволительно близко, с ее точки зрения. Почуяв опасность в моем маневре, – не иначе как это хорошо закамуфлированная разведка перед стремительной атакой! – Эмануэла замерла на месте, словно на нее столбняк нашел, а потом внезапно засобиралась. У нее дела, надо успеть повидаться с кем-то. Проклятье! В душе я громоподобно предавал анафеме и ее саму, и всю ускользающую пуританскую красоту – на всей земле и на все времена! Будь она проклята! Никогда, никогда больше не подпущу ее к себе! Никогда даже в мыслях не посмотрю в ее сторону! Никогда и ни за что!