Галаховка - [18]

Наиболее легендарным эпизодом в деятельности ЭПРОНА была попытка поднять из пучин Балаклавской бухты английский фрегат «Черный принц». Чем же был интересен этот корабль? Да тем, что он вез офицерам и солдатам экспедиционных войск Англии, осадившим Севастополь, как мы можем сказать теперь, заработную плату. Короче говоря, «Черный принц» был нагружен золотом. В Балаклавской бухте под градом снарядов береговых батарей защитников Севастополя он затонул. Вот за его останками и охотился ЭПРОН.

Охота не дала желаемого результата, но зато эпроновцы обжили бухту как родной дом и, подобно заботливой хозяйке, очистили ее от мусора — опасных для плавания остатков многих других кораблекрушений. Такую же работу провел ЭПРОН в акваториях и фарватерах других бухт, вернул Черноморскому флоту много кораблей, затопленных во время революции и гражданской войны. Имена героев невидимого подводного фронта произносились всеми с огромным уважением и любовью.

Но почему же все-таки Диогенов с такой уверенностью назвал ЭПРОН?

Сомнение в правильности сделанного выбора сначала осторожно высказал Штутгофф.

— Кай Юрьевич, — сказал он, — а почему вы думаете, что кто-то из эпроновцев пожелает покинуть благодатные черноморские берега и занять более чем скромную обитель в нашем кооперативе?

— Да, почему? Растолкуйте нам, Кай Юрьевич, — поддержал Канюка.

Теоретик ответил вопросом:

— А кто-нибудь из вас знаком с особенностями работы водолаза? — И, когда увидел отрицательные жесты собеседников, продолжал: — Так вот знайте, что существует на свете кессонная болезнь — настоящий бич водолазов. Она сваливает и богатырей. Нигде люди так быстро не выходят в тираж, как в водолазной профессии. И вот представьте себе заслуженного ветерана, которому навсегда запрещены погружения под воду. Что ему делать? Сидеть на берегу и растравлять душу зрелищем того, как другие, более молодые и физически крепкие люди, занимаются его любимым делом, к которому он уже не способен? А не лучше ли убраться куда-нибудь подальше, в укромный уголок, и здесь в тиши доживать вон век, обдумывая все пережитое? Я спрашиваю, наша Галаховка не тот ли желанный приют или тихая обитель, как выразился товарищ Штутгофф?

Участники ответственного коллоквиума единодушно согласились с этими вескими доводами.

…Море встретило Штутгоффа и Раненого оленя криком чаек, плеском волн и такими яркими бликами, что от них слепило глаза.

— Хочешь искупаться, мальчик? — спросил Штутгофф своего юного помощника.

— Жгучего желания пока нет, — ответил поэт по-книжному. И добавил привычной галаховской прозой: — Я подожду пока с купанием, дяденька.

— Тогда примемся за дело, — сказал Штутгофф, и они разошлись в разные стороны.

Читатель, вероятно, уже догадался, какое дело привело к Черному морю наших героев. Но почему они приехали вдвоем? Разве с деликатной миссией не справился бы один лихой снабженец и заготовитель всяческого добра?

Опять-таки настоял на этом варианте Диогенов.

— Пусть Штутгофф прихватит с собой сына нашего художника, — сказал он. — Его задача — потолкаться среди молодежи, прислушаться к ее разговорам. Кто знает, может быть, придется действовать через какого-нибудь юнца — сына или племянника того самого эпроновца, который нам так необходим. Потом у автора нашего гимна есть уже известный опыт. Не зря же он побывал в черноморских палестинах…

Так Раненый олень в третий раз за свою сравнительно короткую жизнь оказался на Черноморском побережье.

Теперь он сидел на песчаной отмели и пальцем ноги чертил на песке какое-то полюбившееся ему женское имя. Одновременно он старался подобрать удачную рифму к слову «море». Но дело не ладилось. Набегавшая ленивая волна смывала начертанные на мокром песке буквы, а к слову «море» не придумывалось ничего, кроме «горя». Олень же, несмотря на свой сравнительно короткий поэтический опыт, знал, что нельзя подряд рифмовать имена существительные, надо чередовать их с рифмой глагольной.

Поэт уже решил было подняться и идти в город, как вдруг его внимание привлекли двое. Они приближались к морю. Коренастый пожилой мужчина вел за руку паренька лет десяти — одиннадцати. Они остановились на берегу, мальчишка разделся и кинулся в волны. Старик же присел на камень, достал кисет, набил трубку и закурил. На нем была аккуратно сшитая парусиновая роба, из-под которой виднелась полосатая тельняшка.

«Моряк, — решил про себя Олень. — Может быть, даже водолаз». А тот встал, подошел к воде и крикнул парнишке:

— Далеко не заплывай, внучек, а нырять можешь сколько вздумается. Может быть, мы это море с тобой в последний раз и видим!

Мальчишка же плавал и нырял просто бесподобно. Его белая льняная голова появлялась среди волн то тут, то там. Олень снял с себя майку и, вздрагивая всем своим пупырчатым телом, с отвращением полез в воду. Он приблизился к мальчишке.

— Эй, дядя! — крикнул тот. — А ты можешь плавать вот так? — и поплыл на спине, загребая воду ручонками. — А так можешь? — и паренек поплыл вниз лицом, вытянувшись в струну над поверхностью моря. Поднял голову и сказал: — А там на дне такие камушки и все-все видно!