Галаад - [63]

Рано или поздно все вещи возвращались. Греческий Ветхий Завет я обнаружил на придверном коврике. Фотография нашлась на журнальном столике в коридоре Боутона самым загадочным образом и вновь попала ко мне в руки. Перочинный нож с названием города Шартр, выгравированным на литой ручке, лежал на кухонном столе, он был воткнут в яблоко. Тогда меня все это расстраивало.

Потом он начал совершать поступки, из-за которых его имя попадало в газеты: воровал алкоголь, катался на чужих машинах и так далее. Я знал молодых людей, которые попадали в тюрьму или в виде наказания отправлялись на службу в морской флот за примерно такое же поведение. Но его семья пользовалась большим уважением, так что ему все сходило с рук. По сути говоря, ему позволялось позорить собственную семью.

Я заметил, что уже рассказал о том, каким одиноким он казался. И это было весьма странно, поскольку, как я уже говорил, Боутоны действительно любили его. Причем все члены семьи. Братья и сестры защищали его, что бы ни случилось. Когда он был маленький и прятался или убегал, они бросались на поиски с ответственностью взрослых, искренне надеясь найти его и вразумить, прежде чем он попадет в переплет. Я помню, как однажды летом высадил целый ряд подсолнухов вдоль заднего забора, около двадцати штук, наверное. Как-то днем маленькие Боутоны явились ко мне и спросили, где Джонни – так они его называли в то время. Я решил помочь им осмотреться и, к своему огорчению, обнаружил, что мои подсолнухи кто-то вырвал и перекинул через забор, так что их головки свисали с другой его стороны. Глори сказала:

– Возможно, это ветер.

Я ответил:

– Да, возможно и ветер.

Если бы мне пришлось выбрать лишь одно слово, чтобы описать его сейчас, я предпочел бы слово «одинокий», хотя «усталый» и «злобный», безусловно, тоже приходят на ум. Как раз в тот период, когда он украл и еще не вернул фото Луизы, я пошел к Боутону за одной книгой. Мы сидели на веранде и разговаривали, а этот мальчик устроился на ступеньках, теребя и разглядывая рогатку, вслушиваясь в каждое слово, как я помню. Время от времени он поднимал на меня глаза и улыбался, как будто нас связывала какая-то забавная история или любопытный заговор. Меня это страшно раздражало. Он едва не спровоцировал меня на то, чтобы рассказать о фотографии прямо там и сейчас. Мне пришлось уйти, чтобы сдержаться. Он сказал: «Пока, папа!» Я отправился домой, дрожа от ярости. Быть может, теперь ты понимаешь, почему я был так возмущен его подлостью, когда всплыла эта история с юной девочкой.

Думаю, такие воспоминания не пойдут на пользу моему сердцу. Смысл в том, что он всегда был загадкой, вот почему я беспокоюсь из-за него и вот почему знаю, что не могу судить его так, как любого другого человека. То есть я не могу оценить его поведение с моральной точки зрения. Он попросту подлый человек. Что ж, мне не известно, остался ли он таковым. Но я действительно вижу, как и где он может навредить. Мне это предельно ясно. Когда я стоял на кафедре, мне в голову пришла мысль, как будто я смотрю на сидящих в церкви из могилы, и он находился там, рядом с тобой, и ухмылялся, глядя на меня…

От этих размышлений мне становится скверно. Лучше я помолюсь.

Сегодня утром меня разбудил запах блинов, к которым я питаю самые нежные чувства. Мое сердце уподобилось комку глины, застрявшему посреди пищевода, и это после долгих, серьезных молитв. Твоя мать обнаружила, что я заснул в кресле, стянула с меня туфли и накинула одеяло. В последнее время я иногда лучше засыпаю сидя. Так мне легче дышать. Я пре-дусмотрительно спрятал этот дневник, прежде чем выключил свет вчера вечером. Знаю, мне еще предстоят долгие размышления по поводу Джека Боутона.

Сегодня день моего рождения, поэтому на столе стояли бархатцы, а на моей стопке блинов красовались свечки. Рядом лежали симпатичные маленькие колбаски. А ты продекламировал Заповеди блаженства без запинки два раза и прямо-таки светился от осознания масштабов этого достижения, как ты умеешь. Твоя мама дала одну колбаску Соупи, которая удрала с этим жирным куском и спрятала его неизвестно где. Наша Соупи, несомненно, потомок бесконечных поколений хищников, толстая, насколько это возможно, и одомашненная, насколько нужно.

Мне ненавистна мысль о том, что я готов отдать за тысячу таких чудесных дней. Хотя бы за два или три. На тебе была красная рубашка, а на твоей маме – синее платье.

И твоя мать нашла эту проповедь, о которой я много думал, по случаю Троицы, как раз в тот день, когда я впервые увидел ее. Она лежала у моей тарелки, завернутая в подарочную бумагу и перевязанная ленточкой. «Только не вздумай ее переписывать, – сказала она. – Это совершенно не нужно». И она поцеловала меня в макушку, что для нее было ярчайшим проявлением страсти.

Итак, теперь мне семьдесят семь.

Вчерашний день в целом прошел неплохо. Глори заехала за нами на машине и отвезла на пикник у реки. Тобиас присоединился к нам, прекрасный Тобиас. Там были воздушные шары, и даже фейерверки, и шоколадный торт с шоколадной глазурью. Река была красива, хотя и обмелела, и медленно несла по течению первые желтые листья. Жалел я только о том, что плохо выспался и сердце причиняло мне беспокойство. Но праздник все равно вышел веселым. Глори с твоей матерью подружились, а вы с Т. могли бы вечно гоняться за листьями по реке и шлепать по лужам вдоль берегов.