Галаад - [64]

Ночь после праздника прошла хорошо.

Я волнуюсь из-за того, что эти переживания доведут меня до смерти, если ты поймешь, о чем я говорю. Джек Боутон вернулся домой, к радости отца – моего дорогого друга. Насколько я знаю, он не причинял никому вреда и, насколько я знаю, не собирается его причинять. И все же одно его присутствие беспокоит меня.

Ты спросил, не собирается ли он присоединиться к нашей вечеринке. Ты был разочарован. Глори извинилась за него, а твоя мама ничего не сказала. Он явно решил проявить тактичность. Я могу только догадываться, что им известно и о чем они говорили. Неужели они могли не испытывать к нему жалость? Я испытываю. Меня глубоко огорчает мысль о том, что я не могу говорить с ним так, как подобает пастору, зная о том, какая беспокойная у него натура. Это немилосердно.

Одно из наибольших достоинств добрых людей в том, что их любовь сопряжена с жалостью. Однако для женщин это более характерно, чем для мужчин. Так их втягивают в ситуации, опасные для них самих. Я наблюдал это много-много раз. Мне всегда с трудом удавалось найти способ предупредить об этом. Ведь это воистину христианское поведение.

Он не ответил на записку, которую я ему отправил.

Я написал ему еще одну записку, где говорилось, как глубоко сожалею обо всех греховных помыслах, укоренившихся во мне, и так далее – и сам отнес ее Боутонам. Я собирался просто бросить ее в ящик, но Джек работал в саду и увидел меня, так что я передал ее сам. На самом деле мне показалось, он смутился, увидев записку. Я сказал ему, что это еще одно извинение, более обоснованное, чем предыдущее, а он поблагодарил меня, и я уверен, что различил истинное облегчение в его глазах. Подозреваю, он не читал первую записку, вероятно, решив, что в ней я упрекаю его. Он действительно вскрыл ту, что я принес, и прочитал ее, а потом снова поблагодарил меня.

Я сказал:

– Если ты хочешь поговорить, буду рад тебя видеть в любое время.

И он ответил:

– Да, я действительно хочу поговорить с вами, если вы уверены, что вас это не потревожит.

Что ж, посмотрим, что из этого выйдет.

Я порадовался, что все разрешилось так благополучно. У меня камень упал с сердца. Признаю: отчасти я написал вторую записку по причине того, что не хотел, чтобы твоя мама жалела его из-за моих упреков. И все же я был доволен, что поступил именно так. Мне понравилось наблюдать, как меняется его лицо в тот самый момент. На мгновение он даже помолодел.

Опять бессонница. Я вспоминал утро, когда крестил Джека Боутона. Я попросил одного из дьяконов начать службу без меня, чтобы мне присутствовать там, в церкви Боутона. Мы все обговорили. Ребенка собирались назвать Теодор Дуат Уэлд. На мой взгляд, прекрасное имя. Мой дед каждый вечер слушал проповеди Уэлда на протяжении трех недель, пока не обратил целое поселение мягкотелых в аболиционизм, и старик причислял это к важнейшим достижениям своей жизни. Но когда я спросил Боутона: «Как ты хотел бы назвать ребенка?» он ответил: «Джон Эймс».

Я так удивился, что он повторил, и слезы заструились по его лицу.

Это было совсем не похоже на Боутона – поставить меня в такое положение. Это было прежде всего не по-пресвитериански. Я услышал, как кто-то из прихожан заплакал. Мне потребовалось время, чтобы простить его. Я всего лишь рассказываю тебе правду.

Если бы у меня был хоть час на раздумья, вероятно, я чувствовал бы себя совершенно иначе. А тогда сердце застыло у меня в груди, и я подумал: «Это не мой ребенок». До этого я никогда не думал так ни про какого другого ребенка. Не знаю точно, что есть томление, но, если судить по моему опыту, оно заключается не столько в том, чтобы желать обладания чьими-то добродетелями или счастьем, сколько отказываться от них и воспринимать их красоту как личное оскорбление.

Это интересно и дает пищу для размышлений, для проповеди. «Блажен тот, кто не соблазнится о Мне»[27]. Вот самая главная мысль. Надеюсь, у меня будет время это обдумать.

Скажу тебе одну глупость. Время от времени мне казалось, что ребенок почувствовал, как холодно я отнесся к его крещению и как далеки были мои мысли от того, чтобы благословить его. И вот что самое удивительное. Это явное суеверие. И мне стыдно, что я такое сказал. Но я пытаюсь быть с тобой честным. И я действительно ощущаю на себе груз вины перед этим ребенком, точнее, мужчиной, которого назвали в мою честь. Я так и не смог проникнуться к нему теплыми чувствами, никогда.

Я рад, что сказал это. Счастлив видеть эти слова, выведенные моей рукой. Потому что сейчас я осознаю, что это неправда. И это дарит невероятное облегчение.

Я в самом деле жалею, что не могу покрестить его снова ради собственного успокоения. Я настолько отвлекся на свои несчастные мысли, что не почувствовал божественной святости под собственной рукой, как бывало всегда, – это ощущение, что ребенок – благословение, ниспосланное мне. Очень жаль.

Джон Эймс Боутон – мой сын. Если есть хоть доля истины во всем, во что я верю, это тоже правда. Под «моим сыном» я подразумеваю иную ипостась, более избалованную. Мне не хватает вербальных средств, чтобы выразить мысль, но на данный момент это лучшее, что приходит на ум.