Галаад - [61]

Потом, когда он начал читать книги, которые я приносил домой, это выглядело почти так, как будто ему хотелось, чтобы они его убедили. Как будто любая критика с моей стороны была не более чем упрямством. Он использовал фразы вроде «смотреть в будущее». Как будто слабый аргумент сильнее вопроса исключительно из-за мнимой новизны, подумать только! А ведь во многом новаторство этого нового мышления было старо, как Лукреций, которого он знал так же хорошо, как и я. В том письме ко мне, которое я сжег, он говорил о «храбрости, необходимой для того, чтобы постичь истину». Я так и не смог забыть эти слова: слишком сильно они меня разозлили. Он просто предположил, что его часть вопроса была «истиной» и лишь трусость могла помешать мне это признать. Все это время, однако, я думаю, он просто искал способ подобраться к Эдварду, и я не могу его за это винить. Он в самом деле пытался наставить меня на путь истинный.

Что касается веры, я всегда считал, что аргументы в ее защиту не обоснованы настолько же, насколько и критические замечания, которые они должны опровергать. Я думаю, попытки защитить веру могут на самом деле пошатнуть ее, потому что всегда присутствует некая несостоятельность в спорах по поводу самого главного. Мы отдаем себя Бытию без остатка. Ни один вдох, ни одна мысль, ни один изъян или заусенец не могут быть меньше поглощены Бытием, чем есть на самом деле. И все же никто не может сказать, что есть Бытие. Если ты укажешь, что общего у мысли, и заусенца, или у тайфуна – с ростом фондового рынка, – то это будет «существование», что, по сути, является очередной констатацией следующего факта: все они присутствуют в списке известных нам предметов, имеющих наименование (и тогда может возникнуть впечатление, как будто ты пришел к важному выводу: бытие равняется существованию!). Тогда ты совершил бы удивительное открытие, хотя и слишком субъективное с вневременной точки зрения, что сводит его значение к нулю.

Я потерял нить повествования. Я говорил о том, что ты можешь утверждать о существовании чего-либо (Бытия), не имея ни малейшего представления о том, что это такое. Тогда возникает еще более важный вопрос: если Господь – Творец всего сущего, как можно говорить, что Господь существует? Возникает проблема со словоупотреблением. Ему пришлось бы изобрести некоего персонажа еще до существования, которое мы можем назвать только существованием из-за скудости нашего понимания. Это запутывает еще больше. Еще один термин потребовался бы для описания состояния или качества, которое мы не можем испытать, – бледное подобие нашего существования. Значит, создавать доказательства, основанные на опыте, – все равно что строить лестницу до луны. Сначала думаешь, что это реально, до тех пор пока не останавливаешься обдумать суть проблемы.

Поэтому мой совет таков: не ищи доказательств. Не думай о них вообще. Их никогда не хватает, чтобы ответить на вопрос, и они всегда кажутся немного нелепыми, вероятно, по той причине, что, придумывая доказательства, мы пытаемся вписать Бога в рамки нашего концептуального понимания. И такие доказательства покажутся неверными тебе самому, даже если с их помощью ты сумеешь убедить кого-то еще. В долгосрочной перспективе это вызывает большое беспокойство. «Да светят труды ваши перед людьми» – и так далее. Именно Кольридж сказал, что христианство есть сама жизнь, а не доктрина, во всяком случае, такой смысл он вкладывал в свои слова. Я не говорю тебе: не сомневайся и не задавай вопросов. Господь дал тебе разум, чтобы ты честно использовал его. Я говорю: ты должен быть уверен, что сомнения и вопросы родились у тебя, а не являются данью моде определенного времени.

Вчера ночью я не спал. Мое сердце истерзано. Странно ощущать болезнь и печаль в одном и том же органе. И отличить одно от другого очень сложно. Я привык размышлять над печалью, то есть следовать за ней через желудочек в аорту, чтобы найти, где она прячется. Эта старая тяжесть в груди подсказывает: мне есть над чем задуматься, ибо я знаю больше, чем знаю, и я должен выяснить это у себя сам. Все та же добрая старая тяжесть тревожит меня в последние дни.

Но факт остается фактом: я так и не нашел иного способа быть с собой честным, кроме как обращаться к своим страданиям и несчастьям, этим обвинителям и укорителям, благослови их Бог. До тех пор пока они не убили меня. Я и в самом деле надеюсь умереть со спокойной душой. Мне известно, что это едва ли возможно.

Я закрываю глаза и вижу Джека Боутона, и мне кажется, он гораздо больше устал, нежели возмужал или повзрослел. И я думаю: почему я вечно должен защищаться от этого грустного старого юнца? Какого подвоха я жду от него?

Что ж, на самом деле этот вопрос не относится к разряду риторических. Сегодня утром твоя мама вручила мне от него записку. В ней говорилось: «Мне очень жаль, что я огорчил вас вчера. Больше я вас не побеспокою». У него хороший почерк. Как бы там ни было, по поведению твоей матери я понял: она знает, что в записке. Это был всего лишь сложенный клочок бумаги, но она никогда не стала бы читать ее, если бы он сам не показал ей. Вероятно, он рассказал, о чем написал. Или просто признался, что хотел извиниться. Я слышал, как они разговаривали на веранде, прежде чем она принесла мне записку. Вид у нее был печальный и взволнованный – из-за меня, из-за него, вероятно, или из-за нас обоих. Они общаются, я знаю. Не много и не часто. Но я чувствую, что между ними сложилось некое взаимопонимание.