Гагарин. Человек и легенда - [13]

Все они были военными-добровольцами, хорошими бойцами и не любили сдаваться, пасовать на глазах у товарищей. Считалось, что они могут в любой момент прекратить участие в любой проверке, если чувство дискомфорта окажется слишком сильным, однако мало кому хотелось так поступить. Подобно тому как каждый космонавт мечтал первым отправиться в космос, вознестись выше, лететь быстрее, так и у испытателей имелись своеобразные вершины, которые они стремились покорить. Кто выдержит самое высокое давление? А самое низкое? Кто вынесет самое большое ускорение, которое дают салазки катапульты? Кто вытерпит резкие экстренные торможения, сотрясающие кости? Кто провел больше всех времени на центрифуге? Кто пережил больше g? Кто самый крепкий, самый сильный, самый храбрый?

Сергей Нефедов, ветеран тогдашних испытаний, с горькой усмешкой вспоминает: «Поначалу мы не знали, что это будут за проверки, но скоро поняли: дело серьезное. Нам сказали, что нас задействуют в эксперименте по „мягкой“ посадке. Смех, да и только! Испытатель должен был выброситься из кресла на какой-то высоте, не колоссальной, но большой — возможно, с такой пришлось бы катапультироваться при посадке настоящего космического аппарата. Кое-кто в результате получил травмы, самые опасные — когда в аппаратуре что-нибудь ломалось или система работала не так, как надо. После этого опыта некоторые ребята больше не могли встать».

Нефедов потом хвастался, что испытатели вертелись на центрифуге в режиме, который мог бы вырубить маленьких хрупких космонавтов: «Я дошел до семи минут на десяти g. А космонавтам надо было выдержать всего две-три минуты при семи g и двадцать секунд при двенадцати g. Мой коллега Виктор Костин часто переносил ускорения в 27 g, очень кратковременные, их достигали резким сотрясением салазок катапульты. Они длились какие-то микросекунды, но однажды он на долю секунды дошел до 40 g. Поймите меня правильно, мы не гнались за рекордным числом g ради самого рекорда. Мы хотели понять, сколько может продержаться человек. И потом, мы вообще не употребляли слова „рекорд“, потому что не могли претендовать на какие-то спортивные достижения».

В этом было огромное разочарование: они не могли никому сообщить о том, какие они крутые, потому что их работа проходила в режиме строжайшей секретности. Испытатели отлично знали, что их терзают куда сильнее, чем космонавтов. Иногда они смотрели на медиков с их циферблатами и контрольными приборами, невольно задаваясь вопросом: «С одной стороны, эти люди представляют весьма гуманную профессию, а с другой стороны, ускорение будет расти, и лаборанты спросят, не прекратить ли эксперимент, и покажется, что испытуемый уже больше не может, он весь покраснеет, сердце у него будет биться как бешеное, пот будет лить ручьем, но врачи не остановят проверку». Нефедов прямо говорил: «Для испытателей это было очень опасно. Могу процитировать Сергея Молыдина, одного из ученых, которые руководили программой испытаний. Он сказал: „Мы ставили опыты на собаках, и пятьдесят процентов из них выжили. А вы же знаете, человек крепче собаки“. Хороши шуточки! Последствия опытов над нами невозможно было предсказать. Даже если человек выживет, не исключено, что в дальнейшем он станет инвалидом, или сердце откажет, или другие внутренние органы. Конечно, мы могли в любую минуту выйти из эксперимента, но неписаное правило запрещало такой отказ. Если снимешься с проверки, это будет в первый и последний раз, потому что тебя сразу же исключат из группы».

Нефедов заявляет, что половина испытателей, вместе с которыми он работал в 60-е годы, не дожили до 90-х, но он говорит о своей карьере без сожаления. Совсем напротив: он очень гордится, что внес свой вклад в освоение космоса. «Единственная трагическая сторона здесь — то, что наша профессия как бы никогда не существовала. Все проходило в обстановке строгой секретности, так что никакой соцзащиты от государства, к тому же никто никогда не занимался медицинскими обследованиями испытателей на протяжении долгого периода. А сегодня наши старые друзья, наши коллеги начинают умирать». Он вспоминает особенно жестокий эксперимент, в ходе которого отрабатывался возможный отказ воздухоочистительной системы космического корабля: «К примеру, если на подводной лодке в воздухе скапливается больше трех процентов углекислого газа, этого достаточно, чтобы объявить чрезвычайное положение. А мы с одним моим товарищем в тестовой камере [Института медико-биологических проблем] дошли до трех с половиной, четырех, пяти процентов. Честно говоря, было просто нечем дышать, лицо при этом становится какого-то неприятного оттенка, губы синеют, мозги не действуют, начинает страшно болеть голова, возникает слабость. У нас у обоих пошла кровь из носа, но мы доработали до контрольного времени. Никогда не забуду, как я ему твердил: „Еще полчасика, и всё кончится“. А через тридцать минут: „Ну еще полчасика…“ Мне надо было его хоть как-то подбадривать».

Евгений Кирюшин сохранил яркие воспоминания об измененном состоянии сознания, которое пережил на центрифуге, когда его тело испытало то, что уже даже не назовешь сколько-нибудь нормальной нагрузкой: «Вдруг — свет, очень интересно, сначала чернота, потом желтое, сиреневое, потом словно летишь через пустоту, а потом вообще забываешь обо всех ощущениях. Такое впечатление, что ты — это отдельный мозг, рука, глаз. Вся эта постылая тяжесть остается в кресле, и вдруг ты оказываешься наверху, над собственным телом. Ты совершенно невесом, ты словно бы смотришь на себя сверху. Это момент преображения. Все свои настоящие достижения ты совершаешь именно в эти несколько минут. Но это жуткие эксперименты, все без исключения».