Габриэла, корица и гвоздика - [30]

— Есть тут одна, Мариазинья! Чудо, а не повариха!

Насиб направился на Конкисту; склон был еще скользким после дождей, негритяночки, собравшиеся в кружок, расхохотались, когда он упал, испачкав сзади брюки. После долгих расспросов он наконец нашел на вершине холма дом кухарки — лачугу из досок и жести. На этот раз у него почему-то возникла слабая надежда. Сеньор Эдуардо, державший молочных коров, дал положительную характеристику Мариазинье. Она в свое время работала у него, угодить умеет. Ее единственный недостаток — пьянство, кухарка была большая любительница кашасы и, когда напивалась, начинала буянить: оскорбляла жену Эдуардо, дону Мариану, поэтому ему пришлось уволить Мариазинью.

— Но вы ведь холостяк…

Пьяница она или нет, но, если она хорошая кухарка, он ее наймет. По крайней мере пока не найдет другую. Наконец он увидел убогий домишко и сидящую у двери босую Мариазинью — она расчесывала свои длинные волосы и уничтожала насекомых. Это была потрепанная женщина лет тридцати — тридцати пяти, распухшая от пьянства, но со следами красоты на смуглом лице. Она выслушала его, не выпуская гребень из рук. Затем рассмеялась, будто Насиб сказал ей что-то забавное:

— Нет, сеньор. Теперь я готовлю только для мужа и для себя. Он и слышать не хочет, чтобы я была у кого-то кухаркой.

Из дома послышался мужской голос:

— Кто там, Мариазинья?

— Какой-то сеньор ищет кухарку. Предложил мне пойти к нему… Говорит, будет хорошо платить…

— Пошли его к черту. Никакая ты не кухарка.

— Вот видите, сеньор? Он и слышать не хочет, чтобы я пошла в услужение. Ревнивый… Из-за каждого пустяка поднимает страшный шум… Мой муж сержант полиции, — заключила она с довольным и гордым видом.

— Долго ты будешь разговаривать с чужим человеком, жена? Гони его, пока я не рассердился…

— Лучше вам убраться восвояси…

Она снова принялась расчесывать волосы, отыскивая насекомых, и протянула ноги, подставляя их лучам солнца. Насиб пожал плечами.

— Может, знаешь еще кого-нибудь?

Она не ответила, лишь покачала головой. Насиб спустился по склону Витория, прошел через кладбище.

Внизу блестел озаренный солнцем город. Прибывший рано утром пароход «Ита» стоял на разгрузке. Паршивый городишко: столько говорится о прогрессе — и нельзя даже достать кухарку.

— Это потому, что растет спрос, — объяснил ему Жоан Фулженсио, когда араб зашел отдохнуть в «Папелариа Модело», — рабочую силу становится все труднее найти, и она дорожает. Послушайте, а может быть, вам спросить на базаре?

Воскресный базар представлял собою праздничное зрелище, шумное и живописное. Обширный пустырь напротив дебаркадера протянулся вплоть до полотна железной дороги. Куски сушеного, вяленого и копченого мяса, свиньи, овцы, олени, различная дичь. Мешки с белой маниоковой мукой. Золотистые бананы, желтые тыквы, зеленые жило^[36], киабо^[37], апельсины.

В палатках подавали на жестяных тарелках сарапател^[38], фейжоаду^[39], мокеки из рыбы. Крестьяне закусывали, запивая еду кашасой. Насиб справился и здесь.

Толстая негритянка, в тюрбане, с ожерельями на шее и браслетами на руках, сморщила нос.

— Работать на хозяина? Сохрани господь…

В клетках сидели невероятно яркие говорящие попугаи.

— Хозяйка, сколько хотите за этого блондина? — Восемь мильрейсов, и то только для вас…

— Такая цена не по мне.

— Но ведь он действительно говорящий. Знает все слова.

Попугай как бы в подтверждение пронзительно закричал.

Насиб прошел между грудами молодого сыра, солнце озаряло желтизну спелых жак^[40]. Попугай кричал: «Дур-рак, дур-рак!» Никто не мог ничего посоветовать Насибу.

Слепец, перед которым на земле стояла плошка, рассказывал под гитару истории времен борьбы за землю:

Храбр Амансио сверх меры,

меткостью своей гордится,

лишь один Жука Феррейра

мог с ним в храбрости сравниться.

Темной ночью в селве жутко,

повстречались близ границы.

— Кто идет? — воскликнул Жука.

— Человек — не зверь, не птица!

— И коснулся палец спуска —

рад Амансио сразиться.

Дрогнул зверь, забилась птица

в темной селве ночью жуткой.

Слепцы обычно были хорошо осведомлены. Но сейчас они не могли помочь Насибу. Один из них, прибывший из сертана, ругал на чем свет стоит ильеусскую кухню. Не умеют тут готовить, вот в Пернамбуко еда так еда, не то что здешняя гадость; здесь никто не знает, что такое вкусно поесть.

Бродячие торговцы-арабы раскрыли свои чемоданы с грошовым товаром отрезами дешевого ситца, яркими поддельными ожерельями, кольцами с брильянтами из стекла и изготовленными в Сан-Пауло духами с иностранными названиями. Мулатки и негритянки — служанки из богатых домов — толпились перед чемоданами арабов.

— Покупайте, хозяйки, покупайте. Дешевле дешевого… — У торговца был смешной выговор, но голос его соблазнял.

Торговались подолгу. Ожерелье на черной груди, браслеты на смуглых руках мулаток — искушение большое! Стекло в кольце сверкало на солнце ярче любого брильянта.

— Все самое настоящее, высшего сорта.

Насиб на минуту помешал торговле — спросил, не знает ли кто-нибудь хорошую кухарку.

— Была тут одна, сеньор, очень хорошая, на все руки мастерица, служила у командора Домингоса Феррейры. С ней там так обходились, будто она и не прислуга…