Г И Чулков - писатель, ученый, революционер - [2]

Идейные и художественные тенденции "младших" символистов четко просматриваются во всех поэтических произведениях Чулкова, особенно относящихся к первым годам нашего века. Они заметны в стихах первой книжки Чулкова - "Кремнистый путь" (М., 1903), а также в его последующих поэтических сборниках "Весною на Север" (СПб., 1908), "Золотая ночь" (Пг., 1916), в поэме "Мария Гамильтон" (Пг., 1922), в его переводах из Метерлинка и Верхарна. Творческие позиции совершенно откровенно заявлены Чулковым на страницах журналов "Новый путь", "Вопросы жизни", в альманахе "Факелы", издававшемся им в 1906 - 1907 годах: формулируя свое понимание современного литературного развития, Чулков выдвинул теорию так называемого "мистического анархизма", представляющую собою неудачную попытку совмещения символизма с практическим радикализмом. Позднее сам Чулков признал неконструктивность "мистического анархизма", тем не менее полемика вокруг него стала знаменательным явлением литературной жизни эпохи. "С 1904 до 1908 года, справедливо отмечает в автобиографии Чулков, - я был во власти мучительного вихря литературных споров, которые совпали не случайно с грозными днями нашей революции. Мои повествовательные опыты вернули меня тишине". Действительно, это был самый бурный и тревожный период в творческой биографии писателя: его имя не сходило со страниц журналов и газет, привлекая к себе всеобщее внимание и находясь в центре жарких споров, дискуссий и полемических схваток.

Обсуждение теории "мистического анархизма", в котором такое деятельное участие принимал Чулков, сыграло свою роль в развитии отечественной критической мысли, литературной и театральной. Многочисленные его выступления в этой области в основном посвящены проблеме "кризиса символизма" на общем фоне развития литературы и театрального искусства начала XX века. Впрочем, среди критических работ увлеченного символизмом поэта встречаются и обстоятельные, не лишенные проницательности и тонкого художественного чутья статьи, посвященные Чехову, Горькому, А. Добролюбову и другим писателям, далеким от символистского искусства или относящимся вообще к иным эпохам (Тургенев, Тютчев и др.). Собранные вместе, литературно-публицистические и критические статьи в 1909 году были изданы отдельной книгой под названием "Покрывало Изиды", которая представила читателю Чулкова как одного из авторитетных критиков своего времени, сумевшего заинтересовать современников оригинальными размышлениями о литературно-театральном движении и его дальнейшем развитии в стране (статья "Принципы будущего театра").

Статьи и рецензии Чулкова прокладывали дорогу новому театру: именно в эти годы идея символистского театра носилась в воздухе, но еще не было театрального деятеля, который бы "дерзнул на рискованный опыт". Таким деятелем вскоре стал В. Э. Мейерхольд, не без помощи Чулкова перебравшийся в Петербург. Его репертуар и театральные принципы стали предметом постоянного внимания Чулкова, приветствовавшего реформу театра и всегда связывавшего ее с именем Мейерхольда. Выступления Чулкова как театрального критика способствовали возникновению зыбкого и непродолжительного творческого содружества В. Ф. Комиссаржевской и В. Э. Мейерхольда, отмеченного возобновлением постановки "Кукольного дома" и перенесением на. театральную сцену замечательной феерии Блока "Балаганчик".

В 1910 году, когда утихли споры по поводу "мистического анархизма", Чулков полностью посвящает себя прозе: в дореволюционную пору пользовались известностью его романы "Сатана", "Метель", "Сережа Нестроев", сборники рассказов "Люди в тумане", "Посрамленные бесы". Многие рассказы Чулкова изобилуют автобиографическими параллелями, в основном относящимися к революционным страницам жизни писателя.

Февральскую революцию Чулков встретил восторженно и сразу же включился в литературную работу, регулярно выступая по вопросам культуры и общественно-политической жизни на страницах издававшейся им газеты "Народоправство". С наступлением революции завершился тот этап в творчестве Чулкова, который был связан с его практическим и теоретическим участием в развитии символистского искусства в России. Конечно, нельзя сказать, что после революции коренным образом изменились воззрения Чулкова, но теперь в литературном творчестве он стал обращаться к исторической тематике, которая ранее его не увлекала. Занятия историей русского общественного и литературного движения вскоре захватили его настолько, что стали широко известными в научных кругах и главенствующими во всей его деятельности. В эти годы он работает в литературе и в науке с той же поразительной настойчивостью и неутомимостью, с упорством и удивительной плодовитостью, как и в дореволюционные годы. "В сущности, я стал настоящим писателем именно после Октябрьской революции, а у меня репутация дореволюционного литератора", - сетовал он в написанных на закате жизни воспоминаниях.

Психологическая проза в творчестве Чулкова в послереволюционные годы уступила место прозе исторической: появляются повести, психологические очерки, историко-публицистические эссе, посвященные декабристам и связанные с пушкинско-декабристской эпохой: "Мятежники 1825 года" (1925), "Братья Борисовы" (1929), Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском" (1930), ненапечатанными остались биографическая повесть о Рылееве, роман о петрашевцах. Параллельно с декабристской темой в деятельности Чулкова развиваются серьезные пушкиноведческие интересы, реализуемые в десятках статей, публикаций, рецензий, посвященных Пушкину. Углубившись в изучение его творчества, Чулков вскоре пришел к мысли о необходимости создания научной биографии поэта. Будучи великим тружеником и человеком решительным, Чулков, не откладывая дела в долгий ящик, взялся за ее создание, и в 1927 году написанная им биография поэта появилась на страницах журнала "Новый мир", а в следующем году вышла отдельным изданием, почти одновременно с аналогичными трудами Н. Л. Бродского и Л. П. Гроссмана. Правда, критика встретила эту работу Чулкова далеко не восторженно, отмечая ее методологическое несовершенство, но тем не менее она сыграла свою роль и оказалась весьма полезной для дальнейшего развития советского пушкиноведения.