Фурманов - [17]

А она, увидав его впервые, точно остолбенела.

— Мы еще не сказали друг другу ни слова, — рассказывала мне впоследствии Анна Никитична, — а я уже решила, что мы больше никогда не расстанемся, что это судьба. Если бы ты знал, как он был тогда хорош. Впрочем, таким он и остался всю жизнь.

Он не хотел называть ее, как все, «Аня»… Он выдумал для нее имя «Ная». И нам, друзьям Фурмановых, всегда казалось, что иначе ее и нельзя было называть.

И все, что связывало его в былые годы с Наташей, отошло куда-то в далекое прошлое. Хотя, всегда честный с самим собой, Фурманов решил обо всем написать Наташе и, может быть, если придется побывать в Иванове, встретиться и в последний раз поговорить по душам.

Теперь впервые рядом с ним был друг. Друг верный, настоящий, с которым можно было делиться раздумьями и сомнениями своими, который понимал его и почти во всем разделял его мысли, чувства и взгляды.

С каждым днем становились ощутимее противоречия этой братоубийственной бойни. С каждым днем росло солдатское недовольство.

Особенно тяжелыми и кровопролитными были сарыкамышские бои. Фурманов сам побывал впервые на поле боя. Здесь, в Сарыкамышских горах, отдавали свои жизни и русские и турки. Оттуда, из-под Сарыкамыша, санитарный поезд отвозил раненых в Тифлис, Баку, Батум, Эривань.

«Я был на Сарыкамышских горах, — писал он в дневнике. — Печальная картина, масса трупов раскидана по склону, а у Нижнего Сарыкамыша человек 100–120 просто свалено в кучу и до сих пор еще не убрано, а тому делу уже несколько недель…» «…Кому-то, за что-то отдали свои жизни, кому-то принесли свои жертвы. А жизнь течет, совсем не просит их и только изумляется человеческой жестокости, человеческому неразумию… Шла она и будет идти своим путем. Слишком мало эти жертвы ускорят ее тяжелый ход. Эти жертвы не добровольные жертвы, а потому и кровь их не очищает. Другое дело, когда целые кадры идут за идею, за святое дело, за ясно осознанную возможность достижения, тогда на крови павших бойцов создаются колонны молодой, новой жизни».

Теперь уже лейтмотив всех дневниковых записей — разочарование, развенчание всех тех иллюзий, с которыми ехал на фронт.

«Ехали сюда, словно окрыленные…ждали простора истомленной душе, ждали полного утоления. И что мы нашли? Пустую, скучную, разлагающую жизнь…»

Особенно раздражает «поездной» быт… «Мы бог знает что делаем целые дни: играем на гитаре, мандолине, поем, шутим, — и все это взамен лучших наших ожиданий, взамен мечты о героических подвигах. А там, на далекой родине, мы еще не развенчаны. Там не сняли с нас того ореола, который мы еще и не надевали до сих пор… Письма дышат любовью, заботой и преклонением…»

А так называемое фронтовое офицерство… Штабники, мечтающие только о карьере, о повышении в чине, о крестах… «Не дай бог никому, особенно свежему человеку, очутиться в офицерской среде, во всяком случае, в кругу праздных, скучающих офицеров…»

Как далеки эти парадные офицерики с пошлыми мыслями своими и чувствами от всего, что волнует Фурманова!

Как глубоки противоречия между официальными, парадными версиями о войне и тем, что происходит на самом деле!

О растущем недовольстве народа пишет Митяю и брат Аркадий из Иванова, с далекой родины. Обязательно надо взять отпуск, хоть на неделю, поехать на родину, повидать мать, окончательно объясниться с Наташей.

Дмитрий часто беседует с ранеными солдатами. Как далеки чувства и переживания их от чувств и мыслей этих штабных офицериков! Это настоящие думы народные, народная мудрость, народная боль. Об этом надо обязательно написать. Но куда? Дневниковые страницы становятся узкими для Митяя. Их никто не прочтет, кроме Наи… В газету? Никакая газета не напечатает сейчас корреспонденции, которая отражает настоящую правду войны.

Все же он делает набросок очерка «Георгиевские кавалеры».

«Перенеся всю тягу зимних голодовок, суровых морозов и непостижимых горных переходов, они словно захирели с первыми весенними лучами… В Навтлуге мы сдавали тяжелобольных и набирали на их место новых, чтобы везти дальше в Баку. Доктор попался такой мерзавец, что все время горела рука на пощечину. Подошел он к георгиевцам.

— Э, да у тебя крест висит!.. За что ты, откуда взял? Да што вас тут! И у тебя тоже… Где вы их таскаете?.. — Увидел и третьего: — Што, — говорит, — воруете вы их, што ли?

— Никак нет, — говорит солдат…

А душа ведь так и горит… Разве они зря их получили? Оскорбленье им было самое сердечное…

Откормленный, здоровый поросенок, надменная, нахально-самоуверенная морда — все так и тянуло выбросить его из вагона, невзирая на последствия. Я после говорил с солдатами: возмущены до глубины души…»

Сколько их, подобных записей, в дневниках Фурманова.

Удовлетворение чувствует он только в тяжелые дни и бессонные ночи всепоглощающей работы. Помощь раненым. Перевязки. Это его поля боя. Здесь он вплотную соприкасается с человеческим страданием и по мере сил облегчает его.

Может быть, именно в эти минуты возникают у Фурманова мысли о будущем. Какую профессию избрать окончательно после войны… Медицина или литература? Как лучше помогать людям? Любовь к литературе никогда не оставляет его. Но «…на этот путь, столь благородный, любимый и обоготворяемый мною, нет силы вступить, нет веры в себя, нет данных, что буду я на нем не лишним».