Фурманов - [120]

Во всем этом сложном и обильном подготовительном материале проступают уже и сюжетные линии, вырисовывается идейная направленность книги, формируются некоторые главы, определяются и новые психологические портреты персонажей:

«Поэт Бугай (Степан) — талант по природе, но лодырь.

Поэт Яшка Лунц — пропадающий талант, не работающий над собой, ударяющийся к богеме: на полпути.

Павел Коростелев — талантливый поэт, рабочий. Лучших человеческих качеств: скромен, честен, прям, мужественно смел, работник, товарищ.

Булыжник — «левый» поэт, горлопан.

Иннокентий Викентьев (подписывается полностью) — бездарность, с самомнением, подобающим серо-тусклому. Мелкобуржуазная душонка.

Крупнов Алексей — талант, крестьянский поэт. Алебастров — талант, образцово чеканит стихи. Ефим Греч — пройдоха, поэтишка-делец.

Шура Кокетьянцева (она же Кукушкина…) — сладкая рифмоплетка.

Крючечкин — бездарь, крестьянский поэт.

Кирик Бушман (критик) — хорошо подкован, серьезен, талантлив, хороший товарищ.

Ал-ндр Остроухов (критик) — бездарный фразер, любитель общих мест; компилятор — все вынюхивающий, обобщающий, выдающий за свое. Ни одной свежей мысли.

Сладкопевцев — коммунист, объективный враг пролет-литературы.

Леопольд Грум — вовсе буржуазный критик.

Кузьма Сомов — талант-беллетрист, в производстве, в кружке. Семейная трудная обстановка — бедно, голодно, нет места. Пишет урывками, думает непрестанно. Стойко борется за пролетарскую литературу. Работает редактором стенгазеты на заводе, сам рабкор. Строгость к себе растет.

…Слушай в народе, не слова, а дела (мы еще вырастем!) Читает в кружке набросок (меткие сравнения, образы).

Как почувствовал перелом (начало роста), стал кидать свой материал…

Пантелей Стужа — беллетрист, еще с подполья, пролет-писатель, в первую очередь, впрочем, общественный работник, удерживает молодежь от увлеченья чистым писательством, богемой, уютом и т. д. Пишет мало, но сильно, крепко, словно молотом бьет».

Какое обилие характеров, индивидуальностей! И за каждым намеченным образом мы, современники Фурманова и соратники его по литературной борьбе, ощущаем подлинную фигуру, истинный прототип.

Постепенно персонажи включаются в композиционный план книги, получают свою роль в намеченных сюжетных ситуациях. Намечаются диалоги, споры, столкновения, вырисовывается фон, обстановка, самый плацдарм боев.

«Среднего качества, но большого задора буржуазный писатель бранит пролетписателя:

— Вам партия и по пивнушкам, по притонам не разрешит ходить — где вы возьмете материал?

— Разве только там? А для нас главное — завод, фабрика, крестьянство… Разве это не материал? Это главный. — И продолжает: — Вы подслушиваете у народа только слова — потому вы его и не умеете показать, он у вас ходульный, а мы дела подсматриваем, нутро понимаем… Пусть пишем мы и хуже вас: научимся, это дело времени, тут сноровка, тренировка — десятками лет. А это — у нас впереди».

Намечается сложная эволюция персонажей.

Кирилл Плотицын — рабочий, член литкружка, пишет средне. Встреча с Кириком решает его судьбу: тот внушает, что он — середняк. Плотицын уходит в производство, становится отличным хозяйственником, подсмеивается над своим прошлым, но по старой памяти с любовью ходит изредка в кружок.

…Так важно вовремя определить себя и избрать верный путь.

А вот другая сюжетная линия. Ник. Ник. Щеглов. Талантливый беллетрист. Попутчик. Участвовал в боях гражданской войны. Сам критикует правых попутчиков, видит их шатанья, однако боится идти к пролетписателям, опасаясь, что сочтут примазавшимся («Так иные не вступали в РКП», — замечает Фурманов). Вещи его высокого качества, работает добросовестно, до исступления, рвет, правит, сжигает… Рассказ пишет три месяца… Правит 10–12 корректур…

Этот образ был глубоко симпатичен Фурманову, и он, несомненно, занял бы в книге одно из ведущих мест.

А как бы в противовес ему — образ другого попутчика, не менее типичного для тех лет, Иосифа Шприца. Тоже талант. Но «эстет». Охотник до разрешения «проблем». Сенсуалист. Революцию видел со стороны, наблюдал, усвоил как бунт (Стеньки и подобных), организации не признает. Не видит вокруг ни одного «настоящего» писателя, глумится над молодой пролетарской литературой… («гм… рабоче-крестьянская?»).

Копит деньги на черный день, рвач — всюду торопит, жалуется на грошовые гонорары. Вещь поместит сначала, перед выпуском книжкой, в десяти местах: «отрывками», «главами», «очерками», «выдержками», «кусками», «летучками», «страничками», «листками», «частями», «местами» и т. д. и т. п. — в газетах, журналах, альманахах, сборниках, хрестоматиях, «комбинированных» своих книжках (то есть тех, где переставлен так и этак один и тот же материал) и потом лишь — книгой.

Ходит в партком, держится как завзято «свой».

Ведет «Интимные записки писателя», где костит советские порядки, где говорит «наедине… со своею душой…» (Вспомни: «На всякого мудреца довольно простоты» — его дневник.)

Держит связь с заграничной шпаной — им он близок, и они ему. Там печатается. Там его и хвалят как «единственного представителя отмершей породы писателей».

Снисходительно-презрительно относится к эмигранту-сменовеховцу Тепломехову, как «коренной представитель новой интеллигенции», все время бывший «на баррикадах», а не где-нибудь там… в Берлинах!..