Фурье - [71]

После этого ежедневно, до конца жизни, на протяжении многих лет, где бы ни был, он спешил к полудню за свой стол, в свое кресло в надежде, что великодушный Ротшильд или Шереметьев, кто-то один из трех тысяч «кандидатов» его картотеки, позвонит ему в дверь и предложит свое состояние на устройство фаланстера. Ученики впоследствии будут уверять, что их метр объявленного часа не пропустил ни разу.

Фурье установил для себя жесткий распорядок дня: после определенного числа страниц — часовая прогулка по улице, мимо старого солдата-калеки с платком для подаяний и заморенным трехлетним ребенком. Лица прохожих однообразны, все как будто заняты мыслями о своих долгах и способах выпутаться из беды. Лавочники и ротозеи, слоняющиеся у подворотен, удивлялись виду странного господина, всегда чисто одетого, который изо дня в день, в один и тот же час выходил на прогулку. Он часто останавливается, вынимает из кармана записную книжечку, заносит туда одному ему понятные знаки пли формулы к продолжает свой путь, совершенно не замечая, что происходит вокруг. На ходу оживленно отвечает невидимому собеседнику. Иногда его заинтересует какой-нибудь дом. Он остановится и стоит долго, словно окаменев.

К трем часам пополудни улицы Парижа пустеют, зато все семьсот кофеен столицы заполняются алчущими. Фурье иногда забредал в кафе поскромнее, где можно послушать словесные баталии о театральных премьерах или газетных новостях. По еу за номер здесь можно прочитать «Ежедневник». Днем, если не голоден, здесь можно выпить чашку кофе с молоком, а вечером — смесь молока с настоем душистой травы капелярии. Зимой такое кафе служат пристанищем, где можно погреться беднякам.

Фурье заказывал простое, но хорошо приготовленное блюдо. Яичница с зеленью, кусок мяса с картофелем, сыр и кофе утоляли голод. Он вообще ел понемногу, но был разборчив и брезговал полусырым хлебом, разбавленным вином и английской «кухней дикарей» с ее кровавыми бифштексами. В винах, как истый южанин, знал толк, поэтому, питаясь в большинстве случаев все же дома, старался покупать вино и хлеб у добросовестных торговцев.

Послеобеденное время проводил в одном из ближайших садов. К бульвару Тампль примыкает сад, внутри которого находится старинное Турецкое кафе. По поводу этого красивого уголка Парижа уже несколько месяцев трубят тревогу столичные газеты, ополчившись против одного спекулянта-землевладельца, который хочет уничтожить кафе, чтобы построить на его месте лавки и жилые помещения. После одной из прогулок Фурье записывает: «Если спросить жителей, то каждый из них высказался бы за его сохранение. Это 600 тысяч против одного вандала. И все же этот вандал восторжествует в силу нелепых законов…»

К концу дня его иногда охватывало беспокойство: он ничего не сделал сегодня! Тогда не ложился допоздна, обдумывал то, что успел записать. И привратница часто слышала, как медленно он ходил по комнате.

Раз навсегда заведенный распорядок нарушали только ученики, и тогда у камина, в котором догорало несколько головешек, шли бесконечные споры о фаланстере. Чаще всего заходил Виктор Консидеран: он еще в 1826 году переехал в Париж и занимался в Политехнической школе.

Приглашений на званые обеды и приемы Фурье не принимал, его угнетали церемонные разговоры, а если к тому же вдруг замечал, что приглашен как «редкость века», замыкался в себе и весь вечер упорно молчал.

Утренняя почта в последние времена приносила добрые вести. Габе прислал дижонскую газету с толковой рецензией на «Новый мир», а в письме сообщал подробности о нескольких собраниях, на которых он выступал о докладами о выгоде ассоциаций.

Мюирон писал, что в Безансоне организована газета «Беспристрастный», и, хотя это, конечно, не орган фурьеристов, здесь уже напечатали несколько статей учителя. С этой редакцией Фурье будет постоянно ссориться. Да и как смириться с бесцеремонной правкой и сокращениями редакторов! Иногда он просто-таки не узнавал своего текста. Мюирону выпадала тогда роль сглаживать эти конфликты. Однако протесты Фурье оставались без последствий.

Журнал «Меркурий» опубликовал рецензию, в которой критика строя Цивилизации оценивалась весьма высоко. Фурье даже признавался выдающимся ученым эпохи. Но, как в насмешку, в следующем номере поместили из всех его статей только самую второстепенную, в которой он делился методами преподавания географии.

И все же большинство откликов на «Новый мир» были полны нападок. Нужно снова садиться и строчка за строчкой разбирать писания этих хулителей. Ну, конечно, опять всеобщее раздражение вызвали фантастические картины будущего! Но почему же этих «неспособных на выдумку фельетонистов» не раздражает фантастика Свифта в «Путешествиях Гулливера», или Гёте в «Годах учения и странствованиях Вильгельма Мейстера», или Фихте в «Замкнутом государстве»? Почему лишь ему, Фурье, этот литературный прием возбраняется? Неужели непонятно, что эти «очень странные куски», эти «причудливые побочные элементы» не являются в его теории тем главным, на чем должно быть сосредоточено внимание?

Увы, такова уж судьба первооткрывателя — непризнание. А критики беснуются от своей творческой слабости, их злоба — «доказательство того, что они не умеют ничего выдумывать».