Фундаментальный изъян современной российской политической мысли — ее краткосрочность - [2]

. Но одновременно — распространение разноликих мутаций культуры сельского населения, ее изоморфизмов, перенесенных в городскую среду. И предвкушение военной ситуации…

Развитие же России-СССР в послевоенный период было в значительной мере связано с реализацией атомно-космического проекта, ставшего (в своей космической ипостаси) своеобразным символом, «брендом», локомотивом этого развития, катализатором индивидуальных и национальных устремлений, вектором неясных, но амбициозных исторических надежд. Сложные технологии, изощренная, хотя и однобокая, «кастовая» интеллектуальная практика, технологическая трансформация среды меняли также ее социальные параметры. Эскизы перестройки просматриваются уже в острых политических пертурбациях начала 50-х годов, однако подавляются тогда же партийно-номенклатурным слоем, аппаратом, быстро возобладавшим в этих коллизиях над технократической и советской («исполнительной») управленческой номенклатурой.

Тем не менее, страна модернизировалась: росло количество городского населения, достигая к историческому рубежу 60/70-х годов значимой отметки в 2/3, усложнялось качество технических систем боевых действий и жизнеобеспечения, складывалось массовое образованное общество, развивались естественные науки и высокие инженерные технологии, реализовывались также отдельные элементы социальной футуристики (e.g. феномен академгородков). Хотя чувство социального первородства заметно разбавляется чечевичной похлебкой «неоисторического материализма» и подсознательной фиксацией собственной второсортности правящим сословием, сдачей им прежних футур-революционных горизонтов. Что косвенным, но неожиданно красноречивым образом отразилось в тезисе «догоним и перегоним», причем формула со-ревнования фактически переводилось при этом из мировоззренческого, исторического и идеологического в экономический, бытовой регистр.

В конце 60-х годов начавшиеся было ограниченные реформы оказались, однако же, свернутыми, а нужды технологического обновления, равно как и соответствующего ресурсного обеспечения, все чаще решались за счет внешнего мира (ср. политика détente’а). Глобальный контекст становился меж тем более динамичным и влиятельным. Но в переломный момент новейшей истории символическая «парижская весна» 1968-го года и разворачивавшаяся глобальная революция оказались для советского правящего класса в тени «весны пражской», в итоге страна погружается в социальную летаргию наступающего десятилетия.

В те годы России-СССР был предоставлен исторический шанс — возможность реализовать очередную метаморфозу городской революции, стремительно воплощающуюся на планете, — трансдисциплинарный и постиндустриальный прорыв. История есть перманентное обновление человека, однако напряжение момента оказалось слишком велико, выразившись, в числе прочего, в подспудном столкновении элит. Вновь обозначился конфликт между частью нового класса, связанного со все более усложняющимися режимами управления комплексными системами, хотя преимущественно «инженерными». И недальновидной, некомпетентной, к тому же разлагавшейся партийной номенклатурой, для которой единственно приемлемы были существующие формы управления — быть может, с незначительными модификациями. В каком-то, правда, очень уж упрощенном смысле, это было столкновение между амбициями экспансии, военно-промышленного развития и бытийным, бытовым благоденствием коррумпирующейся/коррумпируемой элиты. Благоденствием, фактически достигнутым на основе ресурсов топливно-энергетического комплекса. (Понимая, конечно же, всю «голографичность» ситуации, т. е. что в рамках самого ВПК и силовых ведомств происходил аналогичный процесс).

Действительно, в 70-е годы с развитием петроэкономики (главным образов в связи с освоением западносибирских месторождений) появляется основа для отказа, как от политики разрядки, так и от обременительного и «опасного» усложнения экономических прописей (т. е. «природные ископаемые вместо социального и технологического развития»). Оставив, таким образом, для высоких технологий достаточно узкий в социальном отношении сегмент ВПК. Но и тут генеральная политика в целом руководствовалась формулой «пушки вместо масла». Порочной представлялась между тем сама подобная оппозиция, заведомо исключавшая энергии постиндустриального развития, социального энтузиазма и антропологических инноваций, пронизывавшие мир в те годы.

Иначе говоря, входя в период, получивший впоследствии ярлык «застоя», правящее сословие фактически обменяло социальную динамику на тюменскую нефть и искоренение диссидентства, обрекая страну на резкое сужение исторического горизонта и деградацию: понижение социальной активности заметно ухудшает историческое зрение общества.

Все это вместе взятое предопределило параметры кризиса 70-80-х годов. Кризиса, суть которого — провал второй модернизации России. Если первая модернизация, индустриальная, хотя и в редуцированном виде была реализована, то вторая модернизация, постиндустриальная, претерпела фиаско. Общество, которое не выстраивает сложных сюжетов — и вообще не терпит их присутствия («давайте-ка без фокусов, попроще, “по-нашему”?») — общество жесткое и слабое; рано или поздно оно обречено на историческую неудачу. Стабильность сложных систем не может быть статичной, присутствие динамичных компонентов, равно как и наличие динамического хаоса — их интегральная составная часть. Упрочение же положения за счет уничтожения оппозиции есть нечто подобное вивисекции, самокастрации социального организма — путь, ведущий в тупик и проявляющийся в стагнации креативности, повышении ригидности системы, создавая тем самым предпосылки инволюции организации и грядущего краха.