Фрунзе - [185]

Сиротинский запомнил его в этот день: «с бледным лицом, глубоко, как у тяжело больного, запавшими глазами».

— Вот об артиллерии вы напомнили кстати: я сейчас же дополнительно дам вам десять стволов. Однако огонь будем вести три часа: пока переправятся те, кто сегодня идет через Сиваш. Их штурм согласован с вашим… Я в вас не сомневаюсь, Василий Константинович! — сказал он мягко. — А выход один: увижу вас или на валу, или не увижу вовсе…

Очень волновала Фрунзе переправа через Сиваш. Еще накануне, 7 ноября, пробыл он долгий вечер в Строгановке, в штабе 15-й Инзенской дивизии. Был митинг: душевный, громкий. Потом на совещание пригласили местного старожила Ивана Оленчука, давно промышлявшего добычей соли в заливе. Михаил Васильевич спросил его:

— Беретесь, Иван Иванович, провести наши войска по Сивашу? Не собьетесь? Ведь идут лучшие люди.

— Совесть не позволит сбиться, товарищ командующий. Как потом детям да внукам в глаза глядеть буду? Нет, не собьюсь, выведу куда надо.

— Кто еще пойдет проводником?

— Да вот Ткаченко, пастух здешний, он не хуже моего дорогу знает. И еще есть человек двадцать. Так-то оно сподручнее: Ткаченко со мною в голове, а иные — по бокам, рядом с вешками, — мы их вчерась поставили. И скажи, туман подфартил: беляки про эти вешки и не пронюхали.

— Спасибо, Иван Иванович! А кто из командиров пойдет с передовым отрядом коммунистов?

Неожиданно раньше других вышла вперед комиссар Шура Янышева:

— Я, Михаил Васильевич!

— Вода ледяная, товарищ Шура. Для женщины это…

— Так я не как женщина иду, Михаил Васильевич. Я как начальник политотдела, — сказала она чеканно. Но увидела сомнение на лице Фрунзе и добавила по-женски ласково: — Ну разрешите, ей-богу!

Михаил Васильевич махнул рукой.

— Назвались бы вы десятой, двадцатой — не пустил бы. Но как не пустить первую?..

Он знал Шуру: у нее выходила в дивизии одна из лучших армейских газет, и редактировал ее толковый молодой писатель Леонид Леонов. И давно-давно, еще со времен Талки, знал ее мужа Михаила Петровича Янышева — он работал проборщиком на фабрике Бакулина. Потом он уехал за границу; кочевал по странам, обосновался в Америке, сдружился с Джоном Ридом и Альбертом Рис Вильямсом, у которого был в России переводчиком, когда вернулся домой после Февраля; ехал домой он с Яковом Петерсом и Моисеем Володарским, и все трое стали выдающимися работниками партии после Октября. Михаил Петрович был комиссаром 15-й Инзенской дивизии и погиб полгода назад неподалеку от Новороссийска, под Гохгеймом, когда Деникин уже дышал на ладан. Шура отвезла его тело в Москву и похоронила на Красной площади — так хотел Ленин, которому Янышев был преданным другом.

Теперь же ставила себя под удар жена Михаила Петровича. Она вышла провожать командующего. И он спросил ее:

— Шура, это порыв? Или вполне осознанное решение?

— Не спрашивайте, Михаил Васильевич! Это железное решение коммуниста!..

Даже в эти часы любил он шутку: со значением, с подтекстом. А ближайшие товарищи говорили: «с подковыркой». Шутка действовала безотказно, лучше любого окрика. Поднимала настроение. А то и вызывала здоровый дух соревнования: смотря по обстоятельствам.

Когда дивизия Блюхера в последний раз штурмовала Турецкий вал, а ударная группа отбивала очередной наскок белых на Литовском полуострове, Михаил Васильевич приехал к начдиву-30 И. К. Грязнову. Молодой, бравый прапорщик времен Керенского, он очень гордился, что ему, беспартийному, доверили генеральскую должность, да еще в такой дивизии, где много было бывших колчаковцев, плененных в Сибири или сдавшихся с оружием. Он хорошо продумал план удара на Чонгар: его саперы понатащили все, что смогли, — доски, жерди, ворота, плетни. Даже ухитрились доставить из Геническа несколько лодок. И в хорошем аврале, не боясь слететь в холодную воду, облепили сваи сгоревшего Чонгарского моста, строя переходы и перелазы для пехоты. И береговые батареи, изредка посылавшие снаряды к белым, обосновались капитально. Виден был деловой хозяин в дивизии.

Михаил Васильевич остался доволен работами в полосе штаба и против Арабатской стрелки, где он осматривал оборонительные сооружения.

— Все очень недурно, товарищ Грязнов! Но я вас не хвалю!

— Что так, товарищ командующий? — насторожился начдив.

— Вы тут копошитесь, а ведь Блюхер-то вас обогнал, Иван Кенсоринович!

— Быть не может! — козырнул тот и убежал. Немедленно вызвал начальника штаба и командиров бригад. На коротком совещании осветил окончательную задачу. И так проявил себя в чонгарской битве, что первым открыл дорогу в чистое поле Крыма.

Памятуя давний разговор с председателем ВЦИК М. И. Калининым, Фрунзе послал ему депешу:

«Т(оварищ) Председатель! Вам было угодно предложить мне назвать именем ВЦИК ту из дивизий фронта, которая проявит наивысшую степень доблести в боях с неприятелем. Прежде Вы надеялись, что такою должна стать 30-я стрелковая дивизия. Ныне я рад доложить, что надежды Ваши дивизия оправдала в полной мере».

Никто не сомневался в личной храбрости командующего. Беспрерывно снаряды белых били по тем дорогам, по которым он ездил из дивизии в дивизию, и не раз свистели у него осколки над головой. Дважды он порывался в самую кровавую бучу — к войскам Блюхера и Грязнова, но его не пустили. И был такой момент, когда он с адъютантом и маленькой кучкой сотрудников штаба остался без охраны перед отрядом махновцев, задумавших «канитель». Об этом рассказал Аркадий Осинкин — один из помощников Гусева.