Я поднял левую бровь, он передразнил меня, сделав то же самое, и мы оба ухмыльнулись. Нет, все же, как мы ни старались, до конца изжить свою принадлежность к роду Кацев мы не могли: как ни мухлюй, а эту карту так просто не сбросишь. Каценячья бровь стояла торчком, устремленная вверх, как шелковый чулок, который тянет вверх подвязка на ляжке.
Закрыв за собой дверь, я с минуту постоял в нерешительности. Неужели Штарк смылась, чтобы не прощаться? Или она уже открывает свой киоск? Буки старца швейцара безжизненно повисли, пальцы, затянутые в белые клоунские перчатки, были немного согнуты, так, словно он держал за спиной невидимую крышку гроба. Осенний ветер барабанил по стеклам холодными брызгами. Я расстегнул воротник рубахи, бросил конец шарфа за плечо и задумался, где мне прикурить свою первую сигарету — украденную у дядюшки «Паризьен» без фильтра, здесь или на вокзале. «На перроне, — решил я наконец. — Хватит мозолить тут глаза!»
В скриптории тюкали клавиши, и я уже знал, что это тюканье, никогда не прерываемое задорным звонком, восхитительным «дзынь!», возвещающим конец строки, не убивает время, а растягивает его до бесконечности. «Нет, бедные мои писари, последний час свой вы встретите не победителями и даже не борцами…» — подумал я, решительно поднял свой чемодан, открыл засов, сошел по трапу на берег и поехал на такси, которое вызвонила для меня фройляйн Штарк, на вокзал. «Что такое восемь лет? Как-нибудь отсидишь. Как отсидел это лето. А потом, старина, начнется жизнь! Pulcher et speciosus! Finis.
