Фройляйн Штарк - [16]

— Уразумел, дядя.

Никто не выливал в переулок содержимого ночных горшков, дерьмо не шлепалось на мостовую; стоял летний вечер, такой тихий, что можно было даже расслышать жужжание троллейбусов на привокзальной улице. Рассказывал ли дядя когда-нибудь о своей жизни? О своих тревогах и радостях? Мне кажется, нет. Все это для него не имело никакого значения, было недостойно его; он, хранитель монастырской библиотеки, говорил о Канте или Гегеле и не упускал случая поделиться своей мудростью с племянником. В то время как я еще переваривал жуткие картины Средневековья, представляя себе насквозь пропитанный зловонием Монастырский переулок, он уже перешел к следующей теме.

— Ты знаешь, кто такой Блаженный Августин?

— Кто же его не знает? — с улыбкой ответил я.

Его слова о том, что умереть нужно если не победителем, то хотя бы борцом, висели у нас на стене в скриптории.

— Для Августина, — сказал дядюшка, — не существовало настоящего времени. Мы живем либо в прошлом, говорил он, либо в будущем, ибо, когда ты произносишь «сейчас», это «сейчас» уже ускакало от тебя, ускакало, ускакало!

Он проиллюстрировал мысль Блаженного Августина несколькими прыжками, так что какая-то молодая парочка, попавшаяся нам навстречу, испуганно отпрянула к стене, с удивлением глядя на скачущего прелата. Хорошо, допустим, наставления по поводу Средневековья мне были понятны — он библиотекарь и живет в давно канувших в Лету эпохах и царствах. Но к чему он рассказал мне про Блаженного Августина? Может, это скрытая похвала? Может, он тем самым советовал мне и впредь заниматься прошлым, исследовать жизнь в прошедшем времени? Или наоборот? Не означают ли его прыжки, что «сейчас» все же существует? Я не забыл тень под лестницей, на которой я стоял, засовывая обратно толстый том, и дядюшкино безмолвное исчезновение в лабиринте шкафов и стеллажей. Во мне вдруг шевельнулось подозрение, что любезное дядюшкино приглашение в ресторан могло быть своего рода подкупом, типично дядюшкиной попыткой разрешить маленький конфликт между нами, даже не упомянув о нем. Как я должен был истолковать его прыжки — как поощрение или как упрек?

Что мне надлежало сделать — оставить в покое каценят или, наоборот, копать эту историю еще глубже? Он тем временем исчез за углом, парочка вытаращилась на меня, я смущенно снял кепку и, слегка поклонившись, поспешил вслед за ним.

25

Мимо двух первоклассных, но расположенных в цокольном этаже ресторанов мы прошли, презрительно сморщив носы, и поднялись, как и положено белым людям, по пропахшей вином и жиром лестнице на второй этаж, где, по словам дядюшки, можно от души покутить за толстыми, освинцованными окнами-витражами.

— В старом добром «Портере», — возвестил он, остановившись на верхней ступеньке, — нам не страшна никакая клоака. Обслуживание здесь на высоте, хозяин — джентльмен, а кухня превосходна, id est:[13] pulcher et speciosus.

Хотя мой нос говорил мне, что этот расположенный во втором этаже «Портер» вместе со своим хозяином и горсткой постоянных посетителей давно уже скатился на уровень обычного кабака, я, разумеется, поспешил согласиться с ним.

— Да благословит Господь всех присутствующих! — произнес дядюшка, переступив порог зала, передал свою широкополую прелатскую шляпу подоспевшему шаркающей походкой хозяину и уселся на свое привычное место.

Это был странный вечер. Дядюшкины собутыльники приняли меня приветливо, а хозяин, внушавший страх своей пиратской щетиной, налитыми кровью глазами и фиолетовым пористым носом, с преувеличенной любезностью осведомился, чего я желаю откушать.

— Прелатов вкус я знаю, — прибавил он, ухмыльнувшись. — Жареные свиные колбаски.

— Совершенно верно, — подтвердил дядюшка. — Я их люблю больше всего!

— Значит, одну колбаску, — пропел хозяин. — А чего прикажет молодой господин?

— Мне то же, что и дядюшке!

— Бяраво-браво! — одобрительно загудела компания.

Затем все дружно, со стуком сдвинули стеклянные кружки, запрокинули головы назад, и пиво с бульканьем полилось в глотки. Этот процесс повторялся еще много раз, сначала почти беспрерывно, потом с промежутками, и каждый раз, когда они почти одновременно с грохотом опускали на стол осушенные кружки, к ним тут же подшаркивал хозяин с новой порцией пива на подносе и с невинным видом вопрошал, кто платит на этот раз.

— Praefectus librorum! — хором отвечали господа.

Дядюшка при этом откидывался на спинку стула и принимал это славословие величественно-небрежным жестом правой руки, щедро унизанной кольцами.

Тем временем хозяин подал жареные колбаски, и даже от дядюшки, далекого от нашего предметно-плотского мира, не ускользнул кисловатый дух, исходивший от них. Тщетно попытавшись перепилить резиновую оболочку своего любимого блюда, он откинулся на спинку и произнес с улыбкой:

— Ну что ж, последуем примеру нашего коллеги Витгенштейна,[14] который однажды сказал: «Мне все равно, что есть, — лишь бы это каждый день было одно и то же».

Компания разразилась хохотом.

— Дядя, мне обязательно нужно это съесть? — спросил я тихо.

— Да, — ответил он, — разумеется. Реально существует лишь Слово, из чего следует, что плоть, в том числе и мясо, лежащее на тарелке, в сущности, лишена реальности. Bene sit tibi cena, nepos! Приятного аппетита!