Фронт - [29]

В кабинете Примака под запыленным, с лета не мытым абажуром настольная лампа горела тускло и слабо, словно и она устала от постоянных ночных бдений. В углу на диване сидел не знакомый Горшкову военный, а Борис Григорьевич в шинели, наброшенной на плечи, ковылял от стены к стене.

— Как машина? — спросил Примак в упор, когда, наконец, заметил в дверях сонное лицо Горшкова.

— Почти готова. Еще день, два…

Горшков привык к ночным вызовам, привык к тому, что Борис Григорьевич бурно реагирует на любые неполадки в работе — сам не будет спать и другим не даст, хотя иной раз дело могло бы подождать и до утра, но сейчас, встретив взгляд влажных, чуть навыкате круглых глаз Примака, полных тоски и боли, он отчетливо понял: произошло что-то непоправимое, страшное.

Примак потер виски. Лицо его было бледно и казалось небритым.

— Вчера в семидесяти километрах от Кургана, на Сибирском тракте у Кривого Колена, Обрезков сорвался с обрыва в озеро… Вместе с машиной. Лед не выдержал… Вот капитан Смоляков расследует…

— У Кривого Колена?.. — растерянно повторил Горшков. — Как это случилось?

— Я знаю? Он меня спрашивает! Лихач! Повышенная скорость.

— Подождите, Борис Григорьевич, — сказал капитан. — Мне хочется знать мнение вашего механика.

Горшков ясно, словно это было только вчера, представил себе затененную вековыми соснами дорогу, щербатую коричневую скалу, уходящую отвесно в озеро, и Надю: через плечо перекинута коса, в ладонях — земляника…

— У Кривого Колена крутой поворот. Но Обрезков — опытный шофер. Кроме того, он знал, какой груз везет.

— Об этом мог знать не только Обрезков, — сказал капитан. — Давайте уточним. Груз срочный. Необходимый для производства боеприпасов. Понимаете?

Горшков резко повернулся, озадаченно посмотрел на Примака, но тот только рукой махнул.

— А!.. О чем вы говорите, товарищ Смолякоз? Разве есть какие-нибудь факты?

— В том-то и дело, что нет, — со вздохом ответил капитан. — Мы нашли только обрывки брезента на кустах и с десяток рассыпанных деталей. Тридцать метров глубины…

Примак сел на табурет и опустил голову.

— Такой молодой парень! Такая машина! Семь тонн деталей…

Все надолго замолчали. Где-то на Шарташе тревожно вскрикнул паровоз. Горшков снял шапку. Потом опять надел.

— В производстве получится перебой, Борис Григорьевич?

— Четыре дня продержимся. А дальше встанем. Не хватит чеки и трубки. И это — когда на фронтах намечаются такие дела!

Примак смотрел на Горшкова с волнением и ожиданием. Горшков понял.

— Я жду ваших приказаний, товарищ лейтенант. Примак, резко хромая, подошел к столу, зашелестел

бумагами.

— Вот письмо на завод. Возьми самую лучшую машину. Надеюсь на тебя. Выезжай немедленно. Я должен через четыре дня иметь детали.

* * *

Перед Курганом, километрах в семидесяти, тракт сначала неприметно для глаза, а потом все круче забирает в гору, и от этого начинает казаться, что вековые деревья, сдавившие с двух сторон дорогу, растут криво: вот-вот повалятся и подомнут грузовик вместе с одиноким шофером. Нет здесь жилья поблизости. Вокруг не взгорьях и увалах тесно растут голые сосны, а в лога> и овражках — длиннолапые ели, корявые осины, непролазные чащи ольшаника, В провалах притаились под снегом глубокие лесные озера. Ударяется в тяжелые сугробы и глохнет выхлоп мотора, будто он начал давать перебои, и шофер наклоняет голову, тревожно прислушивается, пальцы крепче сжимают руль, а нога сильнее давит на педаль, чтобы засветло миновать эти хмурые, глухие места.

Перевал подкатывается незаметно — дорога делает петлю и вдруг падает до горизонта, как подрубленная береза, прямая и белая, в поперечных черных проталинах. Тяжелый грузовик сам набирает скорость и летит вниз бесшумно, словно коршун с неба, лишь хрусткий наст подпевает колесам да морозная пыль — куржак — оседает на ветровом стекле. Заманчиво наверстывать здесь потерянные путевые минуты, но не увлекайся, водитель: в конце прямого трехкилометрового спуска опасное место; по неписаной шоферской географии называется оно Кривым Коленом. Тракт словно обрывается, круто поворачивает, обходя глубокий провал. Начинай издали притормаживать, не тормозами — мотором, а не то раскрутит машину по скользкому насту и пропадешь к чертовой матери, как веселый шофер Саша Обрезков. Только останутся висеть на жестких ветвях кустарника клочки брезента.

Теперь они уже почернели, смерзлись на ветру и кажутся сморщенными пожухлыми листьями, уцелевшими с осени. Других следов страшной аварии не сохранила твердая скала, а прорубь на озере затянуло свежим ледком и замело глубоким пушистым снегом.

Горшков постоял на краю обрыва со снятой шапкой в руке, поежился на ледяном ветру. Перед самым обрывом от дороги косо отходила и терялась в лесу узкая просека; мелькнуло воспоминание: «Здесь она собирала для меня землянику…» Но мысли сразу же вернулись к заботам, к дороге.

Автомобиль стоял под прикрытием нависшей над трактом гранитной глыбы. От его радиатора веяло спокойным ровным теплом, как от широкой груди здорового человека. Триста километров прошла с пяти часов утра эта машина, мимо пронеслись Катайск, Каменск, Шадринск, Каргополье — белоцерковные зауральские города. Через каждые полсотни километров Горшков доставал кисет и, не отпуская рулевого колеса, одною рукой скручивал цигарку-бревно — сладкую подругу одинокого путника.