Фридрих Вильгельм I - [87]
Прекрасная жизнь, лишь изредка омрачавшаяся ненавистными выездами в Вустерхаузен, драматически изменилась в 1719 г., когда Фридриху исполнилось семь лет. Отец назначил воспитателями сына двоих офицеров, графа Финкенштейна и подполковника фон Калькштейна. Отныне к ежедневным занятиям добавилось также обучение строю, верховой езде и фехтованию. Возможно, эти честные, мудрые и доброжелательные мужчины смогли бы создать противовес одностороннему галломанскому влиянию женщин, смягчить оппозицию наследника, уже перераставшую в опасную неприязнь к отцу. Но Фридрих Вильгельм, лишенный всякой способности вникать в людские души, совершил вторую роковую ошибку: преподавателем наук он назначил бывшего гофмейстера графа Доны, французского эмигранта Дюана де Жандо. Дюан, весьма ученый человек и тактичный педагог, в два счета завоевал самую настоящую любовь маленького принца. Естественно, он его и «офранцузил», так что в голове мальчика все немецкое, представленное его отцом, низводилось до уровня неполноценного, полуварварского.
Не менее роковым явилось и другое «кадровое решение» короля, поручившего религиозное воспитание своего сына придворному священнику Андреа. Андреа педантично и бездушно вдалбливал в голову строптивого мальчика догмы христианства, бесконечно заставлял его учить наизусть псалмы и библейские стихи.
Его преемник Нольтениус тоже не понял, что смекалистому, критично настроенному и любознательному мальчику привить интерес к религии можно, лишь начав с изучения религиозной истории, причинно-следственных связей. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, как показала проверка, кронпринц «не получил большую пользу от изучения христианства». Введение дополнительных занятий во второй половине понедельников не помогло, а привело лишь к утверждению принца в его антиклерикальных настроениях. Больше того: вместе с Вильгельминой, все сильнее влиявшей на брата, они начали представлять собой нечто вроде насмешливо-атеистической оппозиции берлинского двора, все чаще и чаще входившей в конфликт с наивными отцовскими верованиями. Когда брат и сестра, защищенные матерью, так никогда и не понявшей, какую роковую роль она сыграла, настраивая детей против отца, сидели над ее французскими «просветительскими» романами, где от издевок над религией все так и блистало, когда они упражнялись в сомнительном, не сдержанном никакими границами искусстве говорить с иронией и сарказмом, они, конечно, не ведали, что творят. Де-факто, они бросали в лицо отцу перчатку, вступая в провокационную конфронтацию и идя против его жизненной позиции и всех устремлений.
Король все чаще задавался вопросом: «Что происходит в этой маленькой голове? Я знаю точно: он думает иначе, чем я». Нередко он брал мальчика с собой на парады и в инспекционные поездки по воинским частям, но вскоре понял, что сын не имеет к ним ни малейшего интереса: он явно скучал и строил насмешливые мины. Тогда отец говорил двенадцатилетнему сыну: «Фриц, задумайся над моими словами: всегда держи хорошую армию! У тебя не будет лучшего друга, чем она, и никто тебя без нее не поддержит. Наши соседи ничего так не желают, как нашего падения. Я знаю об их намерениях, и ты тоже о них еще узнаешь. Поверь мне, не думай о славе, смотри реальности в глаза! Всегда надейся только на хорошую армию и на деньги. От них зависят слава и безопасность монарха…»
Снова и снова отец взывал к будущему королю, пытался с ранних лет донести до него мысль об опасностях, подстерегающих прусское государство. Конфликт между отцом и сыном четко обозначился, когда Фридриху исполнилось тринадцать лет.
Затем Фридрих Вильгельм день ото дня стал проявлять свое глубинное недовольство сыном все сильнее. Все ему не нравилось, все раздражало, все злило в мальчишке, не желавшем быть таким, как он сам; всем своим поведением сын причинял боль отцовскому сердцу. Разве не дал он Фрицу ясные, разумные указания по поводу того, как себя вести? Почему этот мальчик не желает хотя бы на минуту подумать о том, что однажды ему придется стать королем и примером для подражания? Фриц и знать не желал о голландской чистоплотности, соблюдать которую требовал отец; он постоянно пачкал себя духами и пудрой, подобно женщинам, боялся воды и мыла. И походка у него какая-то обманчивая, и даже намека на солдатскую выправку в нем не найти… Зато, танцуя, этот юный щеголь дрыгает ногами, как французская обезьяна! С простыми людьми господин сын разговаривать не изволит, потому что плохо понимает немецкую речь; да есть у него дела и поважнее. На охоту в Вустерхаузене этот неженка не ходит, в военном строе красоты не видит. Придет вечером в Табачную коллегию — и корчит там надменные рожи, вздрагивает при каждой солдатской шутке или возмущенно отмахивается своей ручкой с дурацкими манжетами от табачного дыма. А стоит отцу на параде или смотре прикрикнуть на этот «чертов сброд», забывший, как ружья держать положено, или вправить мозги господам офицерам, Фриц тут же презрительно отворачивается и показывает всем вокруг, как противны ему отцовские манеры. «Синие мундиры» для него, как он однажды при всех заявил, — это «похоронные кители». А сам одевается в шелк и золотую парчу — по последней французской моде, конечно. Если отец хочет честно с ним поговорить, сын делает вид, что умирает от скуки, либо ищет предлог сбежать на женскую половину.
