Фридолин, нахальный барсук - [8]

— Изолейн, гадкий лисенок, как ты мог так жестоко поступить с мамиными курами? Разве я два раза в неделю не ездила на велосипеде в Фельдберг, к мяснику Годеншвегеру, и не покупала для тебя коровье вымя, легкие и рубец, чтобы у тебя было вдоволь мяса? Но ты, бывало, только обгрызешь, что тебе дадут, а сам, значит, на маминых кур зарился! Ты очень скверный, Изолейн!

И она ласково-печально потрепала его по загривку. Изолейн уже вылакал молоко, положил голову на колени Уллы и лукаво поглядел на свою кормилицу зелеными глазами.

— Изолейн, — снова начала Улла, — Изолейн, почему ты такой злой? Ведь тут, в лесничестве, все сперва отнеслись к тебе с любовью и добротой, а ты всегда отвечал на это всякими коварными уловками, да еще и кусался. Разве не так? Даже меня ты укусил за ногу, работницу Лизу — за руку, батрака Тео — за пятку, а на лучших сапогах отца так разорвал кожу на подъеме, что фельдбергский сапожник Штольт сказал — они теперь все равно будут пропускать воду. Ты, значит, только злом можешь платить за добро, да, Изолейн?

Лисенок, которому припоминали все его прегрешения, почти закрыл свои хитрые глаза и, прижав уши, нежно и ласково терся о колени своей кормилицы, так, словно ему расточали хвалы за его славные подвиги.

— Да, — продолжала Улла, а пальцы ее механически перебирали широкий ошейник из чепрачной кожи, к которому крепилась цепь. — Да, Изолейн, теперь ты можешь ластиться и притворяться добродетельным, но уже поздно. Там, в доме, сидит отец и чистит свое ружье, а завтра, как солнце встанет, он тебя пристрелит, и ты уж точно будешь тише воды, ниже травы. Ах, Изолейн, а я ведь тебя выкормила из бутылочки с резиновой соской.

Тут добросердечная Улла горько расплакалась, а Изолейн, перед самым носом которого разгуливала муха, поймал муху, и она попала ему в глотку. Лисенок поперхнулся, закашлялся, чихнул и при этом сильно махнул головой — ошейник, который Улла, играя, ослабила, свалился с него…

В мгновение ока Изолейн все сообразил и со свойственной ему неблагодарностью цапнул Уллу за пальцы. Девочка громко вскрикнула. Из дома выскочил лесничий Шефер, с недочищенным ружьем в руке… Он еще успел заметить в сумерках, как лис по садовой дорожке удирает в сторону леса…

— Ах ты, проклятый ворюга! — крикнул он, вскинул ружье и уже хотел нажать на спуск, как вдруг сообразил, что ружье-то незаряжено. А лис уже скрылся в лесу.

Несколько дней и ночей Изолейн провел в большом Меховском лесу. Огромным, диким и полным опасностей казался ему этот лес. Жуткий голод частенько терзал его, непривычного к вольной жизни, он утолял этот жгучий голод лишь какими-то жалкими корешками. Это он-то, так часто брезговавший коровьим выменем или легкими, которыми его кормила Улла. В кроличьих норках ему приходилось кое-как укрываться от дождя, а однажды, рыская в поисках пищи, он встретил другого лиса, но тот, вместо доброго совета и помощи, только презрительно обнюхал его и сказал:

— Тьфу, черт, ты же пахнешь человечиной! Убирайся, откуда пришел! В вольном лесу тебе делать нечего, человечий лис!

И в самом деле, несколько ночей Изолейн, жалобно скуля, бродил вокруг лесничества, горестно поглядывая на освещенные окна. Однажды ночью он даже решился наведаться во двор, в надежде найти в своей миске хоть остатки пищи. Но на его мест? сидела на цепи черная лохматая собака; при виде лиса она в ярости выскочила из будки и так страшно залаяла, что Изолейн поспешил укрыться в лесу.

Напрасно рыскал неопытный лисенок по громадному Меховскому лесу, нигде не находил он ни пристанища, ни корма, ни помощи. Он наведывался и в Брюзенвальдский лес, и в Томсдорфский бор, и на Безымянную пустошь, и в лесные округа под странными названиями «Садок для угрей» и «Чистилище». И всюду одно и то же — Изолейн никому не был нужен, нигде не было норы, куда бы он мог забиться.

Поэтому он всякий раз возвращался назад, в родной Меховский лес, как будто там он мог найти свое счастье. Но там, как-то ночью, на его след напали две браконьерствующие деревенские дворняги, они гнали его из букового леса в сосняк, из сосняка через решетчатое заграждение в поле, и дальше, по хлебным и картофельным полям, все дальше и дальше…

Изолейн мчался, спасая свою жизнь, совсем близко были кровожадные псы; точно длинная стрела, несся Изолейн по земле сквозь серую ночь, и с громким лаем, брызгая слюной, мчались по его следу собаки. И конечно, в поле они в конце концов поймали бы его, эти кровавые убийцы, но тут перед ними неожиданно возникла деревня. Не раздумывая, Изолейн понесся по деревенской улице, а дворняги, как раз бывшие родом из этой деревни — именно отсюда они и удирали тайком на запрещенную ночную охоту, — дворняги вдруг смолкли. Они испугались побоев, сбились со следа, и каждая забилась в свою конуру с нечистой совестью и поджатым хвостом.

Изолейн промчался через деревню и выскочил из нее с другого конца. Потом он улегся неподалеку от дороги между двумя камнями под ветвистым кустом терновника, размышляя о своей горькой судьбе. Эта дикая погоня увела его так далеко от родных мест, что он и помыслить не мог хоть когда-нибудь в жизни опять увидеть дом лесничего, радушную Уллу и миски с едой. Он лежал, загнанный, в дорожной пыли, смертельно голодный, смертельно усталый, шелудивый, весь в нарывах. Что ему делать? Куда теперь податься? Этот огромный безжалостный мир не годится для лисенка Изолейна. Будет он жить или умрет, никому до этого нет дела.