Фредерик Рюйш и его дети - [38]

Мы сидели в кухне за накрытым столом, горели свечи, из музыкального центра доносилась музыка Баха.

Я налил еще по бокалу вина.

– Этот бокал я хочу выпить за тебя, чтобы ты нашла в жизни свое счастье.

– Тогда за вас, – сказала она и сделала глоток.

Я смотрел в ее глаза, и мне становилось понятно, как можно тонуть, растворяться в чужих глазах. Когда ты уже не принадлежишь себе, ты объединяешься с другим человеком и уже не знаешь, где ты на самом деле. Ты – это она, она – это ты. Вы едины. И мы долго и молча смотрели в глаза друг друга, и мы были одно.

Марина положила свою руку на мою, я накрыл ее своей рукой; и мы так и сидели, не имея сил, не желая разъединять их.

– Слушай, а давай честно скажем друг другу о каких-нибудь своих дурных привычках, о которых никто не знает… – предложил я. – Каких-нибудь мысленных привычках.

– Давай… те, только я сразу придумать не могу. Вот раньше у меня была дурная привычка моргать часто-часто. А потом я от нее отделалась: долго смотрела в одну точку, не моргая. А мысленные, мысленные… я о вас думаю все время. Это считается? Я о вас с детства думаю, я еще маленькая бегала, все время ждала, когда вы во двор выйдете.

– Про меня не считается. Хотя, может быть, мысленные и не у всех есть.

– А у вас есть?

Я сжал ее руку.

– У меня есть… вернее, была – я от нее недавно избавился.

– А какая? – спросила она и ближе придвинула ко мне лицо.

– Ты никому не скажешь?

– Клянусь, – Марина сделала страшные глаза. – Чтоб мне сдохнуть.

– Вешался, – загробным голосом сказал я.

Марина даже рот открыла от удивления.

– Да, по любому поводу вешался. Машину нужно ремонтировать или пообещал написать статью и не написал, с женой поругался или, там, например, нужно ехать куда-нибудь, а мне неохота, если с похмелья просыпаюсь, тут уж точно вешаюсь, опять же если погода плохая, а я зонтик потерял, – по этому поводу тоже… В общем, по каждому неприятному поводу.

– Почему?

– Привычка такая. Привычка – вторая натура. Мысленно, конечно, вешался. Это сначала так, в плане шутки, мысль такая приходила. Потом уже просто ощущал веревку на шее. Просыпаюсь с похмелья и первая мысль о веревке. Вот такая привычка. Но я от нее избавился.

– А как избавились?

– Очень просто, если у меня вдруг ухудшалось настроение, я мысленно забивал себе в грудь осиновый кол. Это более трудоемко, но не менее эффективно. Я брал в одну руку молоток, в другую – осиновый колышек и вбамбасывал себе в грудь, мысленно, конечно. Забивание кола не прижилось, а повешение как-то само собой отмерло.

– Здорово, – восхитилась Марина. – Можно я запишу это в тетрадь последних слов?

– Запиши, конечно, но только при чем здесь последние слова?

– Еще не знаю, – пожала плечами Марина.

А мне хотелось говорить дальше. Я видел, что меня слушают, слушают и восхищаются.

– Потанцуем, – предложила Марина. – Я приглашаю.

Она поймала на музыкальном центре ретро-волну, должно быть, для моего удовольствия, и мы танцевали сначала быстрые танцы, потом медленные, не разбирая уже, попса там или нет, наслаждаясь близостью друг друга, и я держал в объятиях это нежное очаровательное существо, гладил ее руку, а она смотрела на меня так, как не смотрел никто. Потом мы плясали ритуальные танцы дикого папуасского племени с визгом, хохотом, заклинаниями и проклятиями на языке папуасов Новой Гвинеи. Наверняка они устраивали подобные пляски, готовя плов из европейского миссионера… и я был весел и был молод, и все еще было впереди, и все еще только начиналось.

– Слушай, а больно уши прокалывать? – спросил я, когда мы, изможденные танцами и возбужденные близостью друг друга, усевшись за стол, выпили еще по бокалу вина. – Я ведь всегда хотел серьгу в ухо, уже лет пятнадцать, в правое или в левое… или в какое там?

– Вам – в левое, в правом ухе меньшинства носят.

– Ну, тогда в левое.

– Сейчас посмотрим.

Марина сняла одну из своих серег и приложила мне к уху. – А, по-моему, так ничего, – наклонив голову, сказала она.

– Все, решено – прокалываю!..

Телефонный звонок прервал наше веселье. Я снял трубку.

– Дурак, идиот, придурок, балбес… – донесся из трубки голос моего старого знакомого недоброжелателя. Какая из моих книг доставила ему столько неудовольствия, что каждый вечер он не ленился спускаться в телефон-автомат на Каменноостровском и, тратя свои личные деньги, говорить мне гадости. Но это ничуть не испортило мне настроение. Ведь я был молод и счастлив. Давая человеку выговориться, я положил трубку на стол.

– Это опять он? – спросила Марина.

– Он, – сказал я, улыбнувшись.

– Он и вчера вечером звонил, когда вы работали. Я вас не стала звать.

– Правильно, нового он ничего не скажет… А ты знаешь, такой оскорбитель даже необходим, чтобы человек не думал, что жизнь состоит только из вещей приятных. А я ведь раньше тоже был неформалом, в молодости. Я был хиппи, длинноволосый в джинсах «Леви Страус», в джинсовой куртке, всем своим видом я бросал вызов этому сытому довольному и лживому обществу. Тогда ношение джинсов было чем-то наподобие серьги в носу. По сути, общество и осталось таким лживым, только теперь с ним никто не борется, все принимают правила его игры. Ведь мы боролись не с социалистической системой, не за капиталистическую – мы боролись против всякой системы. Американские хиппи так же боролись против своей системы. Направление хиппи было самым честным и самым духовным из всех направлений. Мы читали Ричарда Баха, Сэлинджера, Кобо Абэ, Джеймса Джойса и других писателей, тоже восстающих против порядка вещей.