Фрау Беата и ее сын - [18]

— Может быть, вы умеете говорить голосом Фердинанда Гейнгольда?

Она назвала знаменитое имя так, точно оно принадлежало чужому.

Бератонер стал отказываться. Он заявил, что вообще удивляется Фрицу. Зачем было его подводить? Прежде он иногда этим забавлялся, но теперь уже давно это забросил, голоса же, которых он не слышал годами, совершенно пропадают для его слуха, в горле у него нет их звука. Если уж непременно хотят, он лучше пропоет куплеты, подражая одному комику, любимцу публики. Но Беата настаивала. Она ни за что не хотела упустить подобного случая. Она дрожала от желания снова услышать любимый голос, хотя бы в отражении. Что в этом желании было нечто нечестивое, не приходило ей в голову в том отуманенном состоянии, в каком она находилась. Наконец Бератонер согласился, и Беата, с сильно бьющимся сердцем, выслушала сначала монолог Гамлета «Быть или не быть», прозвучавший в ясном летнем воздухе в героических тонах Фердинанда, затем стихи из «Торквато Тассо» и его другие давно забытые слова из какой-то давно забытой пьесы: она вновь услышала подъем и замирание горячо любимого голоса и впивала его, закрыв глаза, как чудо. А потом вдруг раздались произнесенные все еще голосом Фердинанда, но уже его обычным будничным тоном, слова: «Здравствуй, Беата!»

Она с глубоким ужасом раскрыла глаза и увидела близко перед собой дерзкое и все же смущенное лицо и губы, на которых еще замирала улыбка, призрачно напоминавшая улыбку Фердинанда; затем она встретилась с растерянным взглядом Гуго, с глупой гримасой на лице Фрица и услышала, точно издалека, себя же, выражающую в вежливых словах одобрение прекрасному имитатору. Молчание, которое последовало за этим, было мрачное и томительное; все были не в силах его долго выдержать, и сейчас же раздались безразличные слова о солнце и о приятных прогулках.

Беата быстро поднялась, ушла к себе в комнату, села расстроенная в кресло и сразу заснула глубоким сном. Она спала менее часа, но проснулась с таким чувством, точно вынырнула из мрака бездонной ночи. Когда она потом снова вышла в ночную прохладу сада, молодых людей там не было. Они вскоре явились без Руди Бератонера и с явной преднамеренностью более о нем не упоминали. Беате сделалось несколько легче оттого, что и сын ее, и любовник старались своей деликатностью и нежностью изгладить мучительное впечатление от того, что произошло.

И теперь, когда Беата захотела в тишине уединения вспомнить в полутьме истинный голос мужа, ей это более не удавалось. Она все снова и снова слышала голос незваного гостя и глубже, чем когда-либо, поняла, какой тяжелый грех она совершила перед памятью умершего — больший, чем все, в чем бы он ни был виновен перед нею. То, что она сделала, было более трусливо и более непоправимо, чем неверность и измена. Он превратился в прах в подземном мраке, а его вдова позволила глупому мальчишке глумиться при ней над дивным человеком, который любил ее, только ее, вопреки всему, что было, так же как и она любила только его и не могла бы полюбить никого другого. Она теперь только это поняла — с тех пор как у нее был любовник… Любовник! О, если бы он никогда более к ней не возвращался… Если бы он исчез из ее глаз и из ее крови и она осталась бы, как прежде, одна со своим сыном в отрадной мирной тиши их виллы. Как прежде? Но если Фриц и уедет — разве сын ее вернется к ней? Разве она имеет право ожидать этого? Разве она в последнее время думала о нем? Не радовалась ли она тому, что он занят собственной жизнью? И она вспомнила, как недавно, во время прогулки с Арбесбахерами, она увидела сына не более чем в ста шагах от нее, на опушке леса, в обществе Фортунаты, Вильгельмины Фаллен и какого-то чужого господина. И ей даже почти не было стыдно… Она только заговорила со своими спутниками для того, чтобы они не заметили Гуго. А вечером того же дня, вчера — да, это действительно было вчера; как непонятно медленно тянется время! — она встретила на морском берегу Вильгельмину одну с тем чужим господином. Со своими черными мягкими волосами, сверкающими белыми зубами, английскими усами и костюмом из тюссора с красной шелковой рубашкой, он был похож на циркового наездника, на жулика или на мексиканского миллионера. Так как Вильгельмина наклонила голову, приветствуя Беату со своей обычной ненарушаемой серьезностью, то и он приподнял соломенную шляпу — зубы его засверкали, и он окинул Беату дерзким взглядом, от которого она покраснела при одном воспоминании. Что за странная пара! Они казались ей способными на всякие преступления. И это были друзья Фортунаты, люди, с которыми ее сын ходил гулять, с которыми он проводил время!

Беата закрыла лицо руками, тихо застонала и сказала шепотом самой себе: «Уехать, уехать, уехать!» Она говорила это, еще не вполне сознавая, что она говорит. Но постепенно она стала вникать в смысл своих слов и поняла, что в этом одном спасение для нее и для Гуго. Они должны уехать оба, и мать и сын, — и как можно скорее. Она должна взять его с собой — или он должен взять ее с собой. Они должны оба уехать отсюда, прежде чем произойдет что-нибудь непоправимое, прежде чем погибнет честное имя матери, прежде чем разбита будет молодая жизнь сына, прежде чем свершится судьба в жизни обоих… Теперь еще не поздно. О том, что случилось с нею, наверное, еще никто не знает. Иначе она это заметила бы как-нибудь, в особенности по обращению с нею архитектора. И любовное приключение ее сына тоже, вероятно, не было известно. А если о нем и узнают, то, наверное, отнесутся снисходительно к неопытному мальчику и даже не будут порицать недостаточно бдительную мать, если она — точно узнав лишь теперь — немедленно обратится в бегство.