Французский рыцарский роман и вопросы типологии жанра в средневековой литературе - [14]

«Роман об Александре» (в его пуатевинской редакции) и «Роман о Бруте» Васа, созданные почти одновременно, и по своей глубинной структуре однотипны. Это рассказ о жизни героя мирового масштаба, чья деятельность была овеяна многими легендами, кто сочетал в себе и удаль молодого воина, и мудрость убеленного сединами старца. В обоих романах перед нами проходит и детство героя, и его мужание как воина и правителя, и его замечательные свершения, и трагическая гибель (в результате предательства).

На уровне сюжета эти произведения не сопоставимы. Но сюжет — это лишь поверхностная структура памятника. Генетическая дифференциация лишь на этом уровне имеет право на существование. Не в том дело, что в основе «Романа об Александре» лежала история жизни реального исторического деятеля, а Брут как прародитель британцев был сплошной исторической фикцией. Важнее другое — в обоих случаях перед нами в достаточной степени мифологизированная история (или то, что почитали историей современники Васа). О степени историзма сказаний об Александре Македонском можно, конечно, ставить вопрос, но степень эта была столь бесконечно мала, что ее вряд ли стоит принимать в расчет и на этом основании противопоставлять или просто отказываться сопоставлять эти два важных памятника старофранцузской литературы.

Такое же мифологизированное понимание истории находим мы и в анонимном «Романе о Фивах», восходящем к хорошо известной в средние века латинской поэме Стация. В «Романе о Фивах», в структуре и замысле книги, слышны отзвуки крестового похода, который у всех еще был в памяти. Поэтому поход «семерых» против Фив в известной мере воспринимается (и изображается в романе) как экспедиция крестоносных отрядов. Фивы оказываются каким-то инфернальным городом, а его обитатели — завзятыми язычниками. Впрочем, это не делает из жителей Аргоса последовательных христиан. По форме (встречающееся сбивание на лессы, ввод героя с обязательным изложением его происхождения, родства и т. д., доминирующее место описаний) эта книга отражает живучесть традиций жесты. Однако опыт «Романа об Александре» и «Романа о Бруте» не прошел для создателя книги даром (правда, влияние поэмы Васа некоторыми исследователями оспаривается). В романе большое место занимают описания празднеств и турниров, а также любовных взаимоотношений героев, особенно двух пар — Партенопея и Антигоны, Атиса и Исмены. Но любовная интрига не является в романе двигателем сюжета. Кроме того, любовь изображается здесь как внезапно нахлынувшее чувство, оно не знает сомнений и колебаний, оно всегда взаимно и поражает обоих влюбленных сразу. Их диалоги лишены динамизма и скорее напоминают монологи, никак не продвигающие действие вперед. Мотив совершения подвига во имя дамы здесь еще недостаточно выявлен. Но концепция «пристойной» любви проведена со всей определенностью. Так, Антигона говорит полюбившему ее Партенопею:

Pucele sui, fille de roi,

legierement amer ne doi.

Ne doi amer par legerie

dont l'em puisse dire folie;

ainsi doit on prier berchieres

ou ces autres fames legieres.

Ne vous connois n’onc ne vous vi

ne mes ore que vous voi ci.

Se or vos doing d’amer parole,

bien me pouez tenir pour foie.

(v. 4165—4174)

В этом смысле любовь героев рассудочна, она не знает не только самозабвенного порыва Тристана и Изольды, но и прихотливости отношений персонажей Кретьена.

Мы не склонны зачислять «Роман о Фивах» в разряд произведений неудачных, бесконечно архаичных уже для своей эпохи, как это делает такой крупный современный знаток средневековой французской литературы, как Ж.-Ш. Пайеп[32]. Но как и другие романы 50-х годов, «Роман о Фивах» — произведение переходное, вернее, подготавливающее следующий этап развития романа. Оно очень типично как попытка приспособить античный сюжет для нужд своего времени, перелицевать его в духе идеологических представлений эпохи[33]. Феодальная терминология встречается в «Романе о Фивах» на каждом шагу. Она проявляется не только в описании осад и поединков, особенностей замкового быта или деталей вооружения. Сознание героев — это сознание феодальное. Оно пронизано представлениями о вассальном долге, правах сюзерена и т. д. Нельзя также не отметить стремления вычленить из общего контекста повествования в известной мере дискретные любовные интриги, что явилось весьма продуктивным новшеством.

Акцент на подобных любовных коллизиях, также сочетающихся с псевдоисторическим фоном, окрашенным чертами феодальной повседневности, находим мы и в гигантском создании придворного историографа Генриха II Плантагенета, ученого клирика Бенуа де Сент-Мора. Если «Роман о Фивах» восходил к хорошо известной в эпоху средних веков «Фиваиде» Стация, то свой «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мор основывал на латинских средневековых пересказах Гомера (Дарес Фригиец, Диктисиз Крита).

Не приходится удивляться, что сюжет об истории разрушения древней Трои заинтересовал Генриха II и его двор. Благодаря хитроумным выкладкам историографов британцы как бы оказывались потомками легендарных троянцев (в романе Бенуа доминирует не прогреческая, а протроянская точка зрения на описываемые события). Но в старом сюжете, а вернее в его повой обработке, кочующих придворных Генриха привлекало и другое — обилие экзотики и фантастики, смелый полет вымысла — с одной стороны, подробнейшее детализированное описание осад и сражений — с другой, географические и исторические подробности — с третьей. Клирик Бенуа сделал заявку на энциклопедичность; он не только пересказал содержание «Илиады», но и изложил предысторию Троянской войны — поход аргонавтов, любовь Язона и Медеи, похищение Елены, дипломатические переговоры накануне войны и т. д.; а рассказывая о государстве амазонки Пентезилеи, он суммировал географические и исторические сведения о Ближнем Востоке, которые были в его распоряжении. Главное место занимает в этой огромной книге описание сражений (таких битв в романе 24; 13 из них описаны особенно подробно), а также военных советов и переговоров. Любовный момент в книге присутствует, но не играет сюжетообразующей роли. Тем не менее автору удалось наметить индивидуализированные образы своих героинь. Это ветренная Бризеида, давшая обет верности Троилу, но позволившая себя увлечь Диомеду, это пылкая, но робкая одновременно Медея, которая не может побороть вспыхнувшую в ней любовь к Язону, наконец, это Поликсена, как бы ощущающая трагический финал своей любви к Ахиллу. Эти три любовных истории не занимают в романе много места, однако Бенуа именно здесь проявил не только свой неутомимый поэтический талант и изобретательность, но и попытки создать индивидуализированный характер. Достигается это хотя бы неожиданными деталями портрета. Такова, например, кокетливая родинка на лбу Елены; таковы сросшиеся брови Бризеиды как символ ее роковых чар: