Французские повести - [2]

За второй дверью — кабинет. Стены с полу до потолка будут уставлены книгами и журналами: нарушая однообразие книжных переплетов и брошюр, то тут, то там будет разбросано несколько гравюр, рисунков или фотографий: «Святой Иероним» Антонелло да Мессина; какой-нибудь фрагмент «Триумфа святого Георгия», «Тюрьма» Пиранези, портрет кисти Энгра, пейзажик пером работы Клее, темперированная фотография Ренана в его рабочем кабинете в «Коллеж де Франс»; репродукция Стейнберга «В университетском магазине», «Меланхтон» Кранаха. Все это будет повешено на деревянных планках, вделанных в полки. Немного влево от окна и несколько наискось поместится длинный лотарингский стол, покрытый огромным листом красной промокательной бумаги. Деревянные плошки, длинные футляры для ручек и всевозможные бокалы с карандашами, зажимами для бумаги, скрепками и скоросшивателями. Пустотелый стеклянный кирпич будет служить пепельницей. Круглая коробка из черной кожи в тончайших золотых арабесках будет всегда полна сигарет. Освещаться кабинет будет не особенно удобной старинной лампой под зеленым абажуром с козырьком. По обе стороны стола почти друг против друга станут два деревянных кресла с высокими спинками и кожаными сиденьями. Еще левее, вдоль стены — узенький стол, заваленный книгами. Возле серой металлической картотеки и ящиков из светлого дерева со справочным материалом станет глубокое кабинетное кресло, обитое кожей бутылочного цвета. На третьем столике, еще меньшего размера, поместятся шведская лампа и пишущая машинка в клеенчатом чехле. В глубине будет стоять узкая кровать, покрытая ультрамариновым бархатом и заваленная разноцветными подушками. Почти посредине кабинета встанет треножник из крашеного дерева, а на нем глобус из папье-маше с мельхиоровой подставкой, наивно раскрашенный под старину. Позади письменного стола, наполовину скрытая красивой оконной шторой, спрячется лесенка из вощеного дерева, которую можно будет передвигать по опоясывающему комнату медному пруту.

Жить там стало бы легко и просто. Все обязанности, все проблемы, которые выдвигает жизнь, разрешались бы сами собой. Каждое утро станет приходить прислуга. Два раза в месяц поставщики будут доставлять вино, масло, сахар. Кухня будет просторная и светлая, выложенная доверху бледно-голубыми плитками с гербами, на стенах три фаянсовых блюда с желтыми арабесками, отсвечивающие металлом; всюду шкафы, посредине отличный стол, некрашеного дерева табуретки, скамейки. Как приятно будет утром после душа сидеть там полуодетым! На столе расставлены большая керамическая масленка, горшочки с вареньем, мед, гренки, разрезанный пополам грейпфрут. Все это спозаранку. Так начнется длинный майский день.

Они вскроют утреннюю почту, развернут газеты. Закурят первую сигарету. Выйдут из дому. Работа займет у них только ранние часы. Они встретятся за обедом; съедят бутерброд или жаркое, смотря по настроению; выпьют кофе на террасе какого-нибудь кафе, потом пешком медленно пойдут к себе домой.

Дома у них редко будет прибрано, но именно беспорядок и станет главной прелестью их квартиры. Они не намерены наводить лоск: они будут просто жить. Окружающий комфорт они будут воспринимать как должное, как первозданное, как нечто само собою разумеющееся. Их интересы сосредоточатся на другом: на книге, которую они прочтут, на тексте, который напишут, на пластинке, которую прослушают, на обмене впечатлениями. Работать они будут долго, без нервозности и спешки, без озлобления. Потом они поужинают — дома или в ресторане; встретятся с друзьями; погуляют с ними.

Иногда им казалось, что вся их жизнь могла бы гармонически протечь среди таких стен, уставленных книгами, среди предметов, до того обжитых, что, в конце концов, начнет казаться, будто они были созданы такими прекрасными, простыми, приятными и послушными специально для них. Но ни в коем случае они не прикуют себя к дому — иногда они будут пускаться на поиски приключений. И тогда никакая фантазия не покажется им невозможной. Им станут чужды злопамятство, разочарование, зависть. Ведь их возможности и желания всегда и во всем станут совпадать. Они назовут это равновесие счастьем и благодаря своей свободе, уму, культуре сумеют его сохранить, ценя каждое мгновение совместной жизни.

Им хотелось бы быть богатыми. Им казалось, что они сумели бы использовать богатство. Они одевались бы, смотрели, улыбались, как богатые люди. У них хватило бы такта и необходимой сдержанности. Они смогли бы забыть о своем богатстве, не кичиться им. Они не стали бы им чваниться. Они просто пользовались бы им. И они сумели бы им насладиться. Они любили бы гулять, бродить, приглядываться, выбирать. Они любили бы жизнь. Они в совершенстве овладели бы искусством жить.

А ведь это было не так-то легко, скорее наоборот. Для нашей молодой четы, которая отнюдь не была богатой, а лишь стремилась быть таковой всего-навсего потому, что не была бедной, создалось более чем тягостное положение. Они имели только то, что заслужили. Они мечтали о просторе, свете, тишине, а на их долю выпадала хоть и не мрачная, но весьма посредственная жизнь. И это-то и было хуже всего: тесное жилище, скудное питание, жалкий отпуск. Все это соответствовало их материальным возможностям и социальному положению. Их жизнь была именно таковой, и другой для них не существовало. Но рядом с ними на улицах, по которым они не могли не ходить, было столько обманчивых, но таких привлекательных соблазнов: антикварные, гастрономические и книжные магазины. От Пале-Рояля до Сен-Жермена, от Марсова поля до площади Этуаль, от Люксембургского сада до Монпарнаса, от острова Святого Людовика до Марэ, от Терн до Оперы, от Мадлен до парка Монсо — весь Париж был сплошным искушением, они сгорали от пьянящего желания отдаться ему тотчас же и навсегда. Но круг их возможностей был неумолимо замкнут; их великие мечты были всего лишь несбыточной утопией.