Француз - [22]

— Мало мне взять невыгодно.

— Ну а больше не дам. Мне невыгодно.

Эта беседа и упрямство Живова подивили немало всех явившихся к нему кабатчиков и лабазников.

— Ведь кабы все дело было в наживе, так он бы сейчас пошел на предложенье купца Ярцева. Диковина! — рассудили они.

В сумерки народ стал расходиться со двора Живова, поневоле согласясь на его цены, но, разумеется, решаясь пока только на самое ничтожное количество товара.

В то же время подъехал к дому Ермолай Прокофьич Хренов и, принятый Живовым, объяснил:

— К тебе, Иван Семеныч. Дельце, и важное.

— Говори.

Хренов объяснил, что, зная, как скупает Живов дома в Москве, он явился предложить ему свои, а вместе и фабрику брата.

— Все свое, что имею, хочу продать, и недорого.

— Француза испугался?

— Что ж! Пожалуй, и так! Отчего не сказать правду? Деньги в карман — и был таков. Гуляй по свету, с песнями. А то пойдешь по миру.

Живов согласился тотчас купить три старых деревянных дома и два строящихся вновь, а от фабрики со строениями на Девичьем поле отказался наотрез.

— Что мне в ней! Будь все деревянное, да в городе, — купил бы. А в пустыне аравийской, да каменные палаты, — черта ли мне в них?

— Дешево отдаст! — сказал Хренов.

— Даром не возьму. Твой расчет от брата магарыч взять да прибавить двадцать тысяч, что я за твою дочь тебе заплатить обещался. Евграф Прокофьич обещал, чай, десять тысяч тому, кто сумеет скорее сбыть фабрику его. Знаю я все это. Не хочу, и шабаш.

Хренов задумался. Его новая затея тоже не удалась. Покупать самому фабрику в смутное время он боялся.

Отпустив, почти выжив от себя купца, богач-причудник тотчас же собрался к генералу Глебову.

Немало удивил он генерала, когда уселся и заговорил.

Он объяснил дело свое и кончил словами:

— Продайте мне ваши палаты! — сказал он.

Глебов вытаращил глаза.

— Что ты, Иван Семеныч? Ума решился? Они моему пращуру принадлежали. Авось и через сто лет мои правнуки никому сего родного гнезда не продадут. Ты меня даже обидел. Ты богат. Да ведь и я не беден. У тебя миллионы, а у меня, правда, сотенки тысяч, но я все-таки почитаюсь богатым.

— Ну, простите, — сказал Живов и смолк.

— Стало быть, правда это, что мне сказывали, — заговорил после паузы Глебов, — что ты будто чудачествуешь, а иные прямо говорят, что разумом свихнулся… Ты будто всякий день, и день-то деньской, дома по Москве скупаешь, весь хлеб и все вино…

— Правда истинная.

— На французе нажить хочешь… Хлебом и вином. Понятно мне. Хотя я и не хочу тому верить. Не мог ожидать никогда от тебя этого противуотечественного поступка. Это ведь почти изменничество…

— Верно, ваше превосходительство. И на такой грех я не пойду. Я скупил все затем, чтобы все похерить… Все в Москву-реку спустить, когда антихрист будет в заставы входить, чтобы врагу на потребу одни голыши мостовых оставались.

Глебов ахнул, поднялся и сказал с чувством:

— Ну, прости за подозрение. Поцелуемся. Вот воистину доблестный гражданский подвиг.

И старики облобызались.

— Ну а дом? Дома! — воскликнул Глебов. — Чудачество? Наверно нет!

— Дома мне еще нужнее, чем хлеб и вино, — улыбнулся грустно Живов.

— Зачем?

— Помните, Сергей Сергеевич, нашу последнюю беседу: я у вас дела просил. Вы сказали бежать и миллионы спасать, чтобы они французу не доставались.

— Помню.

— Ну, вот я себе дело надумал: все мои миллионы пропадут, я их сам французу отдам, подарю.

— Как?

— Так. Но подарочку моему он рад не будет.

— Поясни загадку.

— Не могу, Сергей Сергеевич. Господу Богу клятву дал молчать. Потом узнаешь…

— Тогда молчи.

— А вот что, ваше превосходительство, — выговорил Живов, помолчав. — Просьба у меня большущая.

— Говори. Все, что могу, сделаю для россиянина.

Живов объяснил, что уже сделал завещание и назначил генерала своим душеприказчиком.

— Прости за дерзостное поступление.

— Нет, не простить надо… А спасибо тебе, миллионеру, за доверие! — воскликнул Глебов.

И, расставаясь, генерал снова расцеловал «россиянина».

От Глебова Живов съездил на Девичье поле, осмотрел подробно фабрику Евграфа Хренова, поморщился и, не сказав ни слова, уехал.

Между тем здесь у Хренова затевалось дело, совсем неподходящее к такому смутному времени. Все готовились к свадьбе. Разумеется, если бы не деньги, обещанные Живовым, которые могли позволить Хренову распутаться, он никогда бы не стал в такое время справлять свадьбу, если бы даже и желал выдать дочь за Тихонова.

Все домашние, конечно, удивлялись настойчивости Хренова, По всему бы, кажется, следовало отложить эту свадьбу.

Хренов сдержал свое слово Глебову и пальцем не тронул дочь, когда она вернулась из бегов, но посадил ее в мезонин, приказал запереть и держать как заключенную. Разумеется, содержание взаперти дочери было тайной.

Когда изредка появлялись Тихоновы, то им объясняли, что девушка поправляется, а затем выздоровела вполне. Софья и спускалась вниз, но ей не позволяли отдельно гулять в саду с женихом, а вместе со всеми. Кроме того, по приказанию Хренова все зорко все-таки наблюдали, чтобы она снова не шмыгнула через забор.

Софья была в полном отчаянии, испробовала уже всякие средства, чтобы, по крайней мере, хоть оттянуть свое замужество, но она видела, что отец, напротив, всячески спешит. Как будто от этого зависит нечто другое, более важное.