Француз - [20]

Погладив внучку по вьющимся кудрявым волосам, достав из кармана чистый платок и утерев ей слезы, Сергей Сергеевич, улыбаясь, произнес:

— Вишь, какой горячий ходатай по делам! Поди и у Иверских ворот никогда таких горячих не видано? Были бы этакие, то какие бы большущие деньги наживали. Ты за свое дело никогда так горячо не просила. Ну, так и быть, пошлю я за Живовым. Скажу ему, что бегунья спряталась у нас и что в этом деле главный преступник и мошенник — моя же родная внучка. Стало быть, и я виноват выхожу.

На другой день Живов явился к генералу и, конечно, был крайне изумлен, узнав, что пропавшая без вести невеста его крестника скрывается у молоденькой княжны. Однако Иван Семенович отнесся к делу совершенно иначе, чем думал Глебов, и кончилось тем, что и генерал присоединился к мнению старика.

Живов расхвалил семью Тихоновых, расхвалил в особенности своего крестника, объяснил, что семья Хреновых не ахти какая. Сам Хренов — человек прямо скверный, сын его совсем глупый, а обе дочери балованные, о себе возмечтавшие. Если бы не его крестник, без ума полюбивший Софью, то он, конечно, никогда бы и не подумал его женить на такой девушке. Одна надежда, что она исправится.

— Как же, помилуй, — сказал Глебов, — ведь Софья бывала у нас всегда, ее мы все очень любим, она девушка хорошая.

— Вот вы-то, ваше превосходительство, ее и испортили. Бывая у вас часто да беседуя с княжной, которой она совсем не по плечу, она, должно быть, разумом и свихнулась. Ей вот теперь и хочется выходить замуж за какого-нибудь дворянина, а то и генерала. От этого, что она часто бывала у вас, всякие сновидения и пошли у нее.

И затем старики решили, что, чем дело сватовства кончится, видно будет, но что, во всяком случае, теперь надо тотчас же возвратить девушку к ее родителям. Это долг чести и порядочности не только дворянской, но хотя бы и купеческой. Срам и противозаконие — скрывать у себя девицу, бежавшую от родителей.

Живов уехал, а решение генерала, объявленное домашним, конечно, всем было неприятно, а на бедную Софью подействовало так, что она едва не лишилась чувств. Напрасно утешала Надя приятельницу, что Живов обещался подумать и порассудить, дедушка обещался даже заступиться, что свадьба эта вряд ли состоится. Софья все-таки была вне себя от ужаса и перепуга.

Между тем Глебов послал сказать Хренову, что дочь его находится у них — генерала — и будет доставлена в дом тотчас же, но не прежде того, как отец сам побывает у генерала.

Пораженный, но и обрадованный Хренов явился наутро. Глебов, приняв купца, конечно, его не посадил и, поговорив с ним стоя у окна, объяснил, как дело было. Он объяснил свое неведение, брал чужую вину на себя и просил извинения. Но затем он прибавил, что он эдак поступает как гражданин. Но как христианин он должен поступать иначе. Он только тогда отпустит Софью к родному ее отцу, когда этот отец поклянется ему, что не будет жестоко расправляться и наказывать дочь за побег.

— Это твое родительское право. Но все-таки прошу тебя поклясться мне, что ты Софью пальцем не тронешь. Битьем да хлопаньем, хороший мой, ничего не сделаешь! Я уже вот полстолетия ни одного из своих крепостных рабов не только палкой или розгой, а пальцем не тронул. Дивлюсь только, что все господа собственноручно распоряжаются, собственные свои кулаки расколачивают без жалости о морды своих холопов. Никогда я этого уразуметь не мог и похвалить, конечно, тоже не мог. Даешь ты мне клятву, что не тронешь Софью?

Хренов поклялся, но глаза его лукаво мигали, и Глебов не поверил. Он задумался и не знал, как быть. И вдруг ему пришло на ум…

— Ну, вот что… Как тебя по имени и по отчеству?

— Ермолай Прокофьич, ваше превосходительство.

— Так вот что, Ермолай Прокофьевич, знаешь ты, что я человек все-таки не последний, а человек властный. С главнокомандующим Федором Васильевичем состою я в дружбе. Времена теперь лихие. Как только я узнаю, что ты стал терзать свою дочь за ее побег, так, божусь тебе, напишу маленькую цидулю[26] графу Растопчину с просьбой, и на другой день на лошадке или на двух лошадках вывезут тебя из Москвы с недозволением возвращаться в нее впредь до особого разрешения. Ну, стало быть, держи свою клятву или не держи — твое дело, а уж я-то мою, Ермолай Прокофьевич, сдержу. Ну а теперь бери свою дочку — и с Богом домой!

Разумеется, в ответ на подобную речь Хренов поклялся пальцем не тронуть дочери, и на этот раз его глаза уже не мигали лукаво.

XII

После всяких невероятных и противоречивых слухов, бегавших по столице уже два месяца, вся Москва от мала до велика вдруг узнала, наконец, наверно, что было страшное сражение где-то по Смоленской дороге, но недалеко от Москвы. Начальство, важные именитые люди говорили, что ожесточенный бой причинил много вреда врагу. Если еще такой бой, то придется Бонапарту двигаться обратно к границе немецкой.

И простой народ верил. Но общество толковало и судило иначе. Ведь было известно, что армия после сражения опять попятилась и идет на Москву. Зачем? Чтобы дать второе сражение, отстаивая грудью матушку-Москву с ее святынями? Или чтобы защищаться в самом городе? Но это нелепо: Москва не крепость.