Франция в свое удовольствие. В поисках утраченных вкусов - [10]

[15]. Бармен о таком не слышал? Разумеется, вы можете объяснить, как он готовится, и окажетесь в центре внимания не только сотрапезников, но и всего ресторана[16].

Когда вы спросите, какие сиропы имеются в наличии, официант назовет три или четыре, но почти наверняка среди них не будет mure – ежевики. Причину раскрывает Эдит Уортон в своей небольшой книжке “Французские обычаи и их смысл” 1919 года:

Осторожно! Не ешьте ежевики! Разве вы не знаете, что от неё лихорадит? Во Франции как нигде любят и умеют выращивать фрукты и ягоды, и однако вся страна подвержена этому нелепому предрассудку, и год за годом огромный естественный урожай ежевики, лучше и обильней которого не сыскать, оставляют на съедение птицам и насекомым, потому что в отдаленном прошлом, на заре истории, некий галл объявил, что “от ежевики лихорадит”.

Если не считать этого сомнительного отрывка, я нигде не встречал ссылок на такой предрассудок. И все же нельзя отрицать, что по другую сторону Ла-Манша дикую ежевику собирают, делают ежевичные джемы и пироги, но едва ли они попадают на французский рынок. И нигде не желают подавать ежевичный кир.

Почему? 1919-й – год пандемии гриппа, унесшей жизни от 20 до 40 миллионов людей. Возможно, это и есть та самая “лихорадка”, которой все обоснованно боялись. Еще не зная, что заболевание распространилось по всему миру, французы считали причиной недавно оконченную войну, а именно вредоносные испарения от полей, где шли битвы, и свежих могил. Предполагалось, что испарения естественным образом поднимаются в теплом, сыром и туманном месяце октябре. В эту же пору ежевика иногда покрывается грибком Botryotinia (серой гнилью). В подобной ситуации достаточно нескольких случаев отравления ежевикой, а то и просто слухов. Рудименты этого ложного представления мы встречаем и столетие спустя.

– Мне нравится кир, – сказал я Карлу, – но он как бы…

– Для среднего класса? Я тебя понимаю, дорогой. Еще немного, и его начнут продавать в “Макдоналдсе”. А как насчет пино? Я бы не удивился, если бы ты назвал его сразу, ведь твоя жена из Шаранты.

Это правда: пино, которое делают из виноградного сока первого отжима и коньяка, самое популярное вино в тех краях, откуда родом Мари-Доминик. Без него не обходится ни одна официальная трапеза – достаточный повод не включать его в меню моего воображаемого пира.

– Я рассчитывал на что-то более смелое.

Как я и надеялся, Карл принял вызов.

– Смелое? Что ж, если ты ищешь авантюр…

Он распахнул дверцы бара, за которыми обнаружились четыре полки, уставленные бутылками рядов по крайней мере в пять. Будь Али-Баба алкоголиком, это была бы его пещера с сокровищами.

– Как тебе пастис, пикон, самбука, арак? А вот ещё стоящая штука – абсент.

– Не люблю анис.

– Мой милый, ты не пробовал вот это.

Он победно потряс бутылкой с яркой этикеткой на испанском.

– Анис Нахар, делают только в Перу, в Арекипе. Сорок шесть процентов спирта, как в водке. Или вот еще…

Он извлек другую бутылку.

– Чинчон. Семьдесят процентов спирта. Странно, что при наличии такого напитка испанцы не отправили своего человека на Марс.

Новые бутылки.

– Не забудем о Скандинавии. Аквавит? Отличная вещь. Шведский шнапс.

Он взял большую темную бутылку с рукописной этикеткой.

– А эта финская. Lapin Eukon Lemmenjuomа. Буквально переводится… очевидно, “ любовное зелье лапландской колдуньи”… На чернике. Не помню точно, откуда она у меня, но вещь, должно быть, забористая. Ты же знаешь финнов: бездонные бочки.

Часом позже я нетвердо ступил на Севастопольский бульвар. В ночном небе, освещенная прожектором, плясала башня Сен-Жак. Пришлось уцепиться за створку двери.

Я собирался спросить Карла, откуда он знает Бориса. Но мирские вопросы утонули в алкогольной дымке. Запуск пиршественного проекта официально состоялся. Карл убедил меня, что более-менее крепкий аперитив приведет к катастрофе, ибо гости окажутся в том же состоянии, что я теперь. Пусть пьют классический кир и не жалуются. Все, что мне требовалось, – придумать какую-нибудь еду. И, конечно, раздобыть вола.

Глава 5 Сначала добудьте осетра

Около моей тарелки стояла другая, маленькая, с каким-то черным веществом, всего-навсего – с икрой, о которой я тогда ещё не имел понятия. Я не знал, как с ней обращаться, и потому решил не есть её.

Марсель Пруст “Под сенью девушек в цвету”[17]

В раннюю пору любовного романа постель – ладья наслаждений, дрейфующая в океане надежд. Главными жанрами разговора становятся ночные открытия и утренние сонные откровения. В один из таких дней, в разгар нашей первой страсти, Мари-Доминик прошептала:

– У меня есть секрет.

Что ещё откроет мне чародейка, которой я покорился без оглядки?

– Расскажи.

Изогнувшись, Мари-Доминик придвинулась ближе.

– Я скажу тебе на ухо.

Она потянулась к моему уху.

– Я люблю…

Я затаил дыхание. Какое эротическое признание трепещет на этих сладостных губах?

– Нет, я обожаю…

Да? Да?

– …черную икру.

Я долго не имел никакого представления о черной икре, знал только, что это символ богатства и роскоши. До отъезда в Европу я не только не пробовал черной икры – я её даже не видел. И неудивительно: у нас любая еда, происхождение которой нельзя однозначно связать с овцой, коровой, свиньей или курицей, считается творением дьявола. Если бы мне предложили икру, вероятно, я повел бы себя как Том Хэнкс в фильме “Большой”. Двенадцатилетний мальчик, переселившийся в тело взрослого мужчины, сохраняет детское предубеждение против новых вкусов: впервые попробовав икру, он с отвращением её выплевывает. Но ведь и Прусту она не понравилась. Есть удовольствия, которые не стоит тратить на молодых, но к ним не восприимчивых людей. Можно ли полюбить черную икру, не оценив куннилингус?